Для всех, кроме, наверное, того человека из дома у дороги. Дом этот, неподалеку от бабушкиного, был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть кровли сползла и повисла до земли — сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики утлой изгороди, но на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В пять лет — еще жива была бабушка, и я приезжала к ней в июне, и в деревне еще много оставалось тех, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста — я была уверена, что развалюха у дороги — это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, я стала расспрашивать бабушку о том, кто там живет. Хозяина я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо этого дома на пруд. Он сидел на крыльце своей пристройки — полуголый, в одних только штанах, худющий, страшный. Звали его Константин. Раньше он жил в Туле и работал на автозаправке, а потом попал в тюрьму. Когда вышел и вернулся домой, мать прогнала его, и он поселился в заброшенном доме в нашей деревне. «Почему прогнала, ба? Почему?» — приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».
И пока папина машина отматывала километры по трассе, Константин откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки, прикуривал одну сигарету от другой, а потом устал и решил прилечь. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками — Константин лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от своих бесконечных выходных. С участка папа заметил дым. Соседи видели, как он бежал к горящему дому, пока они вызывали пожарных. Вокруг собрались люди, но внутрь не полез никто, кроме папы. Ему помогали — несколько пар рук вытащили Константина наружу через окно. Папа не успел. На него упала горящая балка.
«Зачем нужно было его спасать?» — спрашивала мама, и я не могла ее за это винить.
«Зачем такому дерьму вообще жить?» — спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.
