— Кочевники, только на верблюдах, — неохотно ответил Фригерид. — Пасутся по суходолам Восточной пустыни[27], где растёт хоть какая-то трава. К концу лета обычно всю траву в низовьях выедают и передвигаются в горы у Красного моря — там немного влажнее. Но в горах места мало, корма хватает не всем. Слабые племена голодают, а сильные затевают набеги. Чаще всего мелкие. Наезжает шайка молодых парней на какую-нибудь деревню на самой окраине долины Нила, грабят, угоняют скот, портят девок, в тот же день возвращаются в пустыню. Их не догнать, ничего с ними не сделать — но с другой стороны, и вреда особого нет. Хуже, когда в дело вступают цари…
У принципия Маркиан и Фригерид свернули, обходя здание. Они направлялись к преторию — резиденции командира.
— Цари — люди довольно мирные, живут данью с караванов и изумрудных копей, — продолжал Фригерид. — Но представь: приходит к такому Исамни или Яхатеку какое-нибудь мелкое оголодалое племя и просит принять на службу. Временно, за еду. Царь отказать не может: нельзя обрекать соплеменников на голод, свои же осудят. А раз принял на службу, то надо и кормить, надо и эту самую службу давать. И хочешь не хочешь, а приходится воевать. А с кем? Если посмотреть на Исамни, у него есть выбор — с нами на севере или с нубадами на юге. А у Яхатека без вариантов: Египет — единственный сосед.
— Но у них же нет шансов против нас, — сказал Маркиан, поднимаясь на крыльцо претория. — Одна карательная экспедиция, хотя бы три-четыре алы — и конец этим царькам.
— И что? Царькам конец, а что делать с племенами? Всю пустыню ты не прочешешь. На следующий же год опять выдвинется какой-нибудь сильный вождь в цари. Ты знаешь, что Нижняя Нубия, где сейчас Исамни сидит, от первого порога до Такомпсо, была нашей? Сто лет назад Диоклетиан её уступил блеммиям. Так что не думай, что они слабы. И знаешь, я от Сабина слышал, что и верблюдов у них стало больше, чем лет тридцать назад, и ездят лучше, и стрел всё больше не с костяными, а с железными наконечниками… А что бывает после их набегов — ты сам видел на реке.
Через несколько пустых тёмных комнат и внутренний дворик они прошли в глубину претория. Сквозь занавеску столовой пробивался свет, слышались весёлые мужские голоса, звон посуды.
— А этот лавочник Евтихий, я смотрю, допоздна пирует, по-александрийски, — заметил Маркиан. Он откинул занавеску, шагнул в освещённую лампадами столовую, вытянулся во фрунт и отсалютовал: — Avete domini!
