или тем, кого они хотели считать таковыми, что значит «истинное» правосудие. Шпотава стала центром этих банд. Она также изготовляла гробы, окрашенные в меланхолический голубой цвет, рисовала на крышках большие белые кресты и подбирала для этих гробов кандидатов, выносила смертные приговоры, кумилась с немцами, жила и поживала в своих зловонных дворах. То-то жизнь забила ключом, когда евреев выселили из местечка в краковское гетто, когда покинутые мастерские достались польским кустарям и в Шпотаву валом повалили рыцари наживы, которые торговали барахлом из разграбленных еврейских жилищ, разбирали на топливо опустевшие покосившиеся домики, продавали перины, мебель, долбили стены и полы, ища, не замуровано ли там золото, американские акции и доллары, бриллианты и фамильное серебро, а находили обычно лишь семейные фотографии, альбомы и пожелтевшие любовные письма ремесленников к их будущим женам. В тот год хозяин бара на рыночной площади расширил свое предприятие, на базар съезжались бокастые крестьянские подводы и, несмотря на все облавы и реквизиции, возвращались в деревню, доверху нагруженные всяким добром. Мужики недаром говорили потом: «Страшное было, но раздольное время». Да и тайным кустарям-кожевникам жаловаться на оккупацию не приходилось… Дай бог Подсядло столько лет в тюрьме просидеть, сколько хромовых офицерских сапог изготовили они из трофейной кожи для гестаповцев, эсэсовцев, господ офицеров вермахта и сколько получили за свою работу французского коньяка и духов, греческих фиников и черепах; сколько итальянских апельсинов и добротных русских полушубков попадало на шпотавский черный рынок, сколько военных транспортов консервов, одеял, матрацев, всякого добра, не исключая и оружия, прошло через руки запасливых шпотавских купцов. Словом, местечко, позабыв о гневе божием, молилось, чтобы времена легкой наживы не кончались, а только бы вернулась еще добрая довоенная Польша, оккупанты убрались и черного петуха со свастикой сменил орел с лихо надвинутой на хохолок короной. Впрочем, трудно в точности сказать, о чем мечтала Шпотава. Вернее всего — о вольной Польше, которой правил бы какой-нибудь король, желательно английский. Ни один из шорников, седельщиков, самогонщиков и слова бы не сказал, если бы принцу Глостерскому или Виндзорскому пришла охота стать королем польским. Они встретили бы его хлебом-солью, как встречали некогда в Польше Людовика Анжуйского, и литовца Ягайло, и Генриха Валуа. К несчастью, ни один английский принц не изъявлял желания возложить на себя польскую корону, так что на всякий случай кое-где еще сохранялись портреты Франца-Иосифа.
