У бабушки была коса, и поэтому у нее были расчески-гребешки, изогнутые дугой. Она косу на затылке узлом сворачивала и гребешком закрепляла. И нам, бывало, тоже такие гребешки дарила, но в наших стриженых волосах они плохо держались, и мы ломали их быстро.
А бабушка Надя дарила нам духи – «Красную Москву» и «Белую сирень». Это были самые первые духи в моей жизни. Конечно, пахучая жидкость очень быстро тратилась на наши комариные укусы, или проливалась случайно. Пробки шли в игру (ширк ногой по полу!), а пустые флакончики мама вкладывала между свежевыглаженными простынями, и в деревянной утробе шкафа еще долго сохранялся еле слышный аромат «Белой сирени» или «Красной Москвы».
А однажды баба Аня подарила мне красивое платье. И я так обрадовалась, что пообещала тоже подарить ей платье – только с первой пенсии. «Ну, долго ждать придется!» – засмеялась баба. Не дождалась…
От деревенской жизни у бабушки осталась прялка. Иногда ей из деревни привозили овечью шерсть, бабушка пряла ее и вязала из нее носки. Они всегда были серые или коричневые, а в шерсти попадались щепочки и соринки.
– Овечкой пахнет, – говорила бабушка и объясняла мне: – Это кудель, а это веретено.
Когда я прочитала сказку о спящей царевне, которая укололась веретеном и уснула на сто лет, я пошла к бабушке смотреть, как там этим веретеном уколоться можно было. У бабушкиного веретена был тупой кончик, которым проколоть палец не было ну никакой возможности.
– Так у той-то, у царевны, оно же поди железное было, – объяснила бабушка. – Мое-то веретено простое, деревянное, только занозу и можно подцепить. А, может, это она так себе палец занозила?
У бабушки дома был еще самовар – только не настоящий, а электрический. Но все равно редкость, у нас такого не было. Еще железная кровать с сеткой. Если такую вдруг кто выбрасывал, то мы на этой сетке во дворе прыгали до тех пор, пока не начинало колоть в боку. Настоящая деревянная скамья. В ванной всегда веник висел – для бани. На полу кружки из лоскутков связанные и дорожки тканые. Все это переехало вместе с бабушкой с улицы Радищева, со «своего дома» на несколько семей.
Каждый раз, оказываясь по каким-нибудь своим дела на улице Радищева, в любой ее части, я пытаюсь представить, каким был этот «свой дом», где он стоял, насколько ветхим он мог бы стать спустя почти сорок лет. И не могу представить, потому что, кроме тех нескольких фотографий, сделанных любительской камерой, собственных воспоминаний не имеется. Не хватает будто чего-то, одного маленького корешка. Его отсутствие, конечно, никаким образом на общую устойчивость моей жизни не влияет, но хорошо бы, коли такой корешок у меня был.
