На крутом откосе, синеющем в туманной дымке наподобие грозовой тучи, у спуска к реке, где теперь возвышается памятник Салавату Юлаеву, некогда был старый трамплин. Рекордсмен страны, Константин Кудряшов, в яркой шапочке и голубом свитере, здесь творил чудеса на своих прославленных лыжах. Казалось, летал он прямо над бездной, и меня пронизывала дрожь, когда по прямой, через летящую его фигурку, я упирался глазом в противоположный берег реки: не долетит ли. Но все обходилось, летал он едва за пятьдесят метров. На нынешнем, лесном трамплине такой результат показывают прыгуны средней руки.
Тогда мне было двадцать лет, все выглядело иначе, от всего занимался дух. Помню, возвращался домой, в общежитие, в глазах у меня стоял образ парящего лыжника в яркой шапочке. Услышал плач мальчугана. Подошел к куче пацанов, увидел: трое снимают лыжи с четвертого, а тот не хочет снимать, плачет. В чем дело? Я подошел к мальчишкам.
— Просим покататься, а он не дает.
— Чьи лыжи? — спросил я неизвестно кого, всех сразу. Я оканчивал техникум, только что возвратился с педагогической практики и чувствовал себя уже наполовину учителем.
— Мои, — вытирает парнишка слезы.
— Че врешь? Че врешь? Мои это лыжи! — вылупил глаза тот, что побольше всех ростом и побойчее.
— Его лыжи, — указывали и другие на этого лупоглазого.
Наглое вранье это сбило меня с толку, и я стоял, думал, а мальчик на лыжах потихоньку плакал. И мою — педагогическую-то! — голову наконец осенила идея:
— Ну, не реви, парень, ведь ты большой. Скажи, ты знаешь этих ребят? — спросил плачущего мальчика. Он в ответ помотал головой: нет, он не знает их, — и вытер глаза варежкой.
— Эх, ты, жмот, шкура!!! Ты Вальку Жука не знаешь?! Или ты меня не знаешь, скотина?! — орал лупоглазый.
Но он напрасно орал, мне все стало ясно: передо мной были начинающие грабители, и мне, конечно, полагалось вмешаться.
— А ну, марш отсюда, чтобы я вас не видел! С дороги! — скомандовал лупоглазому, наступая ему почти на ноги.
— Слушай, ты, понял?.. — отскочил он в сторону. — Ты кто такой? Я сейчас свистну — тебе на орехи будет, понял?
А я уводил малыша из-под горы, где из взрослых людей никого уже не было.
Лупоглазый, надо сказать, сдержал слово. Едва мы вошли в улицу, как меня остановили два дюжих хлопца моего роста, один, возможно, и ровесник мой, в легонькой телогрейке, другой — постарше и посолиднее, но тоже одет просто — так выходят во двор по хозяйству. Лицом этот, старший, мне был знаком. Стоял будто в сторонке, скрестив на груди руки.
