— Ну, если ваш — какой разговор!
Стюардесса Люсенька сделала знак рукой: добро пожаловать. И я взошел на борт, не заставил себя упрашивать. И обернулся, чтобы помахать рукой, — в ответ она только кивала. И прошел вперед, и прилип к окошку, чтобы увидеть ее еще раз.
Оказывается, никакого свободного места в самолете не было. Бортпроводница, Люсенька, устроила впереди, на служебное, рядом с собой. Пока выполняла она свой положенный ритуал, пока вела инструктаж и прочие выдавала напутствия, по-мальчишечьи придавил я стекло окошка-иллюминатора горбатым боксерским носом.
…Плохо ли просто взглянуть, сверху, под вечер, на подернутую сиреневой дымкой землю, по которой ползаешь, бегаешь, падая, наживая синяки и шишки?
Синяки и шишки — это не красное слово. Я не знаю, зачем надо забывать о них, приобретенных вместе с крупицами горького опыта?
Мигнула первая во Вселенной звезда. В салоне горели лампочки. Самолет гудел ровно, временная глухота отступала, хотелось теперь слушать, слушать. Не музыку, нет. Человеческий голос.
Голодное подсасыванье под ложечкой напомнило было о том, что, торопясь к самолету, я не поужинал, хотя Анюта настаивала в приказном порядке.
Голодное подсасыванье. Совсем как в детстве. В детстве я всегда хотел есть.
Отца мы не ждали, как ждали другие: похоронная и письмо командира пришли в сорок первом, когда еще только все начиналось. Нам некого было ждать. Потом ушел старший братан. Вернулся уже в сорок пятом. На костылях.
Когда я подрос, он развернул мне газету с объявлением о наборе в железнодорожное училище. Ногтем подчеркнул слова: «…на полном государственном…»
Не хочется уезжать из дому в четырнадцать лет. Но совет брата был для меня законом. Словом отца.
Мать проводила до города. Вместе с ней мы везли мешок луку, чтобы продать на базаре. Потом она ушла за билетом на станцию, а я сидел в скверике и считал минуты: может быть, тогда первая случилась тоска по маме, с которой вот-вот я должен был разлучиться.
Она вернулась не скоро и вернулась, чтобы проститься. Велела не забывать дом. Гладила по жестким, непричесанным волосам. Я неловко уклонялся от ее ласки, боялся, чтоб не затронула шишку, приобретенную только что, когда отбирали первые мои деньги. Тридцать рублей, вырученные от продажи лука. Я провожал ее бодрым голосом, говорил, что все будет хорошо, и когда на прощанье стала целовать, я стыдливо подставил ей щеку.
Едва заметная ссадина под глазом вскоре расплылась в добрый фонарь, и когда нас, тридцать новичков, выстроили в линейку, я нарочно стал во вторую шеренгу, чтобы не заметил мастер Наиль Хабибуллович. А он приглядывался, надолго останавливался около каждого, молча сопел. Остановились и на мне глаза его. Удивились: откуда прибился волчонок с готовыми фонарями, ссадинами?
