На этом, как я после подумал, могло бы все кончиться. Но дурацкий смех каких-то хмырей — разве это могло снести опозоренное сердце Засухина? С отвратительным ругательством положил он бритву обратно, в карман, туда, где была, снял шинель, не глядя, передал в чьи-то руки.
— Пошли… — ругательски пригласил за калитку, в глухой огород, где под ногами мог быть только порядком осевший снег. — А вы куда? — вылупил глаза Хмырь Засухин, когда увидел, что и толпа повалила за нами, в низенькую калитку, в совершенно уединенное место.
Я тоже оставил шинель, и мне сделалось холодно.
Он кинулся. Голова загудела колоколом.
От второго удара, я чувствовал, должна была идти кровь из носа, но она почему-то не шла. Засухин не терял темпа, хотел доконать меня, и я всем нутром почувствовал, насколько не нужна мне никакая новая плюха. А она сильно шла, с разворота, по кругу. В последний момент я все же пригнул голову.
Теперь моя была очередь. Нельзя тоже ему давать передышки.
Три-четыре человека стояли неподалеку, в огороде, по эту сторону наполовину поваленного забора, остальные висели прямо на заборе. С такой почтенной дистанции удобно им было наблюдать за событиями.
Я мало думал о развязке — некогда было, — однако успел заметить, что Хмырь боится моей правой руки! Подставляет локти! Ну, получай, получай! Это тебе за Толича Сажина. У него ни отца, ни матери нету, получай за него!..
Неожиданная боль пронзила меня всего, до пяток. Рука! Палец… Вывихнул…
Помню, как я упал, как саданул он ногой, как через силу, сквозь сизый туман в глазах, ухватился я, наконец, за его ботинок. Злость — вот что спасло: за секунду до того, как упасть, увидел Толича у забора. У которого отца убили на фронте. У которого нету никого, кроме тетки. А Хмырь разбил ему губы.
— Получай!
И Хмырю, и самому себе, и всем чертям назло бил я именно правой рукой, отчего болью пронизывало меня до нутра, до печенок, а я злорадствовал над пронизывающей болью, над Хмыревым страхом перед моей правой рукой.
— Держи за Толича!
Боль в руке и злорадство по этому поводу помогали мне сносить ответные плюхи, превозмогать усталость, и тем не менее я уже понимал, не потому, что моложе его, нет, ощущал собственной шкурой, что решительно уступаю в силе. Затрещины его были увесистее, спотыкался я чаще.
На заборе вдруг произошло какое-то смятение.
— Мастер идет!
— Атанда!
Едва не бегом несся на нас взрослый человек с красной повязкой на рукаве. Усатый мастер поммашинистов, Воронов.
