Теперь рушилось веселое и ясное приятельство с мальчишками из своего и параллельных классов. Досадно… И нельзя же, в самом деле, перестать здороваться со всеми школьными друзьями! А дело к тому шло. Они, как нарочно, влюблялись и влюблялись. Люська уже даже привыкла. Это уже становилось неинтересно.
Дольше всех крепился Ига Карасев, Игорь Карась, просто Карась. Но и он, перед самыми экзаменами на аттестат, не выдержал — положил ей в портфель толстую тетрадь и просяще шепнул: «Дома посмотришь, сейчас не надо». С Игорем они пять лет сидели на одной парте. Не мудрено, что и он… Все-таки от Игоря она этого не ожидала. Так скоро, по крайней мере. И так глупо.
Тетрадь оказалась дневников, наполненным уже знакомым рифмованным бредом о ее чарующих глазах, и «смелых бантиках в острых косичках», и розовой блузке, «от которой алый отсвет на прекрасное лицо».
На каждой странице, кусая от расстройства губы, Люся написала красным карандашом: «Дурак». Утвердительно, с точкой. Или — «Дурак?» Вопросительно, словно была еще надежда. На последней странице она коротко пояснила: «Игорь, это тупо, пойми. Сожги ты эти пышные вирши, честно — я никому не скажу о них. Ведь все было так хорошо и понятно… Ты же умный парень, ну сознайся, что ты неостроумно пошутил. Люська».
Потом Люся подумала и приписала, постскриптум: «А в стихах, даже самодельных, даже если в шутку, должен быть хоть какой-то уровень. Иначе — просто стыдно за автора».
От Игоревой тетради Люське стало грустно, просто грустно. Любовь еще не постучалась в ее сердце.
Карасев пересел на другую парту и упорно прятал от Люси глаза.
Так была погублена самая безоблачная и стойкая ребячья дружба. Дураком себя признать Игорь отказался категорически.
А в восемнадцать… Люся влюбилась. В оперного артиста итальянской школы. В ее сердце постучался его волшебный голос…
Конечно, это была скорее любовь к искусству. Конечно, Люся никому не поверяла своей тайны…
Полгода спустя она впервые увидела своего кумира. Увидела из партера концертного зала, втрое переплатив за билет у входа.
Увидела — и похолодела, и замерла. А потом до неприличия громко расхохоталась: толстый плешивый певец напоминал старое плюшевое кресло. Хорошо еще, что ее смех, которого она не могла сдержать, совпал с очередными бурными аплодисментами. На Люсю начали оборачиваться, и она, все еще фыркая, быстренько пробралась к выходу. «Невежливо, девушка, фу, до чего невежливо, — успела сообщить ей какая-то грымза-меломанка. — Невежливо, и ничего смешного». «Ах, ради бога, это я над собой», — светски сказала Люся и ушла с концерта. Как-то сразу отпала необходимость слушать прекрасный итальянский голос.
