Папа садится на край раскладушки и закуривает. По яркому огоньку я вижу, как часто и сильно он затягивается.
— Все будет хорошо, — говорю я.
— Ты что-то собираешься делать?
Я не отвечаю.
— Хочешь выслушать мой совет?
— Нет, не хочу.
— Почему?
— Так.
Об ножку табуретки папа гасит окурок. Пахнет горелой краской. Я говорю:
— Александр Македонский: был, конечно, великий человек. Но зачем портить стулья?
— На табуретки это не распространяется, — говорит папа. — А как ты думаешь, вот ваш директор, он мог бы ломать стулья?
— Даже столы. А почему ты спрашиваешь?
— Ассоциативное мышление. Мысли скачут, как блохи. Какая, ты говоришь, у него кличка?
— Гришенька.
— Только очень приличный человек может иметь такую кличку. Правда?
— Да как тебе сказать! — говорю я. — А вот если бы он был очень хитрый, вроде тебя, ты думаешь, у него была бы другая кличка?
Папа встал.
— Ну ладно, спи, — сказал он. — Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.
Конечно же, разговаривать на эту тему с Васькой было бессмысленно. Он очень хорошо относился к Якову Борисовичу. Но что толку? Что он может сделать? Я думал, думал, наконец решился и пошел прямо в учительскую.
— Здравствуйте. Директор у себя?
— Нет.
— Я подожду.
— Звонок, разве ты не слышишь?
— У меня очень важное дело.
— Не думаю, чтоб это было так срочно. Иди на урок.
И тут как раз вошел Гришенька.
— Что такое? — сказал он. — Опять ты?
Мне не хотелось говорить в учительской.
— Давайте зайдем в кабинет.
— Что?
Но тут Гришенька посмотрел на меня и сказал:
— Иди!
Мы вошли в кабинет, и Гришенька стал против меня.
— Ну?
Я не знал, с чего начать, и замялся.
— Мой старший брат… Он студент… Вернее, он в ординатуре…
— Ну! Ну! Ну! — закричал Гришенька, начиная волноваться.
— Он хочет оперировать Якова Борисовича. Ему уже разрешили, и он…
— Что? Разрешили? Я им разрешу! Я им покажу!
И, оттолкнув меня локтем, Гришенька выскочил за дверь и бегом побежал через учительскую.
Странное ощущение было у меня. Хотя я и понимал, что сделал все правильно, но все-таки где-то в глубине души не мог не чувствовать себя предателем.
Потому я даже не удивился, когда вечером Костя вошел в кухню и, ни слова не говоря, запер за собой дверь.
— Убью, — сказал он и ударил меня по щеке.
Я не сопротивлялся.
Костя еще раз ударил меня и вдруг заплакал.
— Сволочи! Какие сволочи!
Шатаясь как пьяный, он вышел из кухни, и слышно стало, как он бесится и пинает стулья в своей комнате.
Потом все стихло. Потом шаги. С силой захлопнулась входная дверь. Костя ушел.
