Папа меня перебил.
— Ну как твои деда? — обратился он к Косте.
— В институте нормально.
— А на работе?
Костя стал ходить по комнате, и по его лицу сразу стало видно, что у него есть какой-то секрет.
— Понимаешь! — Он остановился. — Кажется, мне дадут серьезную операцию.
— Ты доволен?
— Еще бы!
— Я тебя поздравляю, — сказал папа, — мне очень приятно за тебя.
— Мне тоже очень приятно. Представляешь, я буду оперировать, а профессор будет у меня ассистентом, Он считает, что у меня отличные руки. Между прочим, у меня в самом деле хорошие руки. То, что я делаю за двадцать секунд, другому хватает на минуту. А то и на две. Ты просто не представляешь, что это такое — ощущать кусок острого железа продолжением собственной руки.
— Да, — сказал папа, — я бы, конечно, не смог быть хирургом.
— Конечно, не смог бы. Тут знаешь какие нервы нужно иметь? Я и то, честно говоря, волнуюсь.
— А другие не волнуются?
— Смотря при каких обстоятельствах. Одно дело — незнакомый человек. А когда ты входишь в операционную и видишь, что на столе лежит твой бывший учитель… Я его, положим, не очень любил, но… Внутри у меня все похолодело.
— Это что, Яков Борисович?
— Какая разница, — сказал Костя. — И вот понимаешь…
— Нет, ты погоди, — сказал я, — у него ведь рак. Очень сложная операция. Как же тебе могли… могли доверить?
— Не беспокойся, мальчик, — сказал Костя. — Если бы была хоть малейшая надежда, мне бы его не доверили.
— Значит, ты будешь тренироваться на нем, как на куске мяса?
— Любишь ты все-таки говорить слова. При чем тут мясо? И вообще, если ты заметил, я разговариваю не с тобой, а с папой.
— Да, да, — сказал папа, — иди спать. Поздно уже.
— А может, и не поздно. Это мы еще посмотрим, — сказал я.
— Что ты имеешь в виду?
— Да нет. Это я просто так.
В эту ночь я долго не мог уснуть.
Часов до двух слышно было, как папа ходит по комнате большими шагами, а Костя говорит, говорит, говорит.
Как быстро иногда меняются люди. Давно ли Саша водила нас на ипподром? Совсем недавно. А Костя с той поры стал совсем другим человеком. И ходит иначе, и говорит по-другому. И даже голос как будто у него изменился. Я думаю о нем, вспоминаю, и у меня такое ощущение, что мы с папой почти ровесники, подростки, а он единственный в доме по-настоящему взрослый человек.
— Ты спишь уже?
Я не отвечаю.
Высокий, чуть ссутулившийся, папа стоит у двери и держит руку на выключателе.
— Не надо зажигать, — говорю я.
— А почему ты не спишь?
— Да так что-то.
