Взрывы загрохотали на вырубках в районе деревень Иваньково и Павшино, в окрестностях Иваново-Вознесенска. Пнями отапливались больницы, пни жарко сгорали в топках котлов текстильных фабрик. Текстильщики жили в постоянной тревоге, что вот-вот замрут станки, и все время нас торопили. А сколько предприятий стояло, сколько фабрик, заводов глядели пустыми глазницами на бегущих мимо людей, и по цехам гуляли метели. Раньше я воспринимал это как бы со стороны, хоть и душа болела. А когда меня назначили начальником административно-хозяйственного аппарата Всесоюзного текстильного синдиката и пришлось с головой уйти в новую работу, ни о чем другом думать уже не оставалось времени. И вот в старой шпагатной фабрике на окраине города Орла опять увидел я эту агонию, снова вспомнил: «Революция в опасности!»
Нет, я совсем не намеревался оставлять Москву, совсем не думал, что уеду от Тони, от маленького Володьки. Но в августе 1925 года Центральный Комитет партии объявил мобилизацию коммунистов на помощь народному хозяйству. Тысяча двести человек направлялись на укрепление губернских и уездных партийных организаций, три тысячи — на учебу. В уведомлении ЦК указывалось, что члены партии, выделенные коллективами, должны отвечать требованиям самостоятельной руководящей работы любого губернского или уездного учреждения, что мобилизация должна проводиться не формально, как это нередко бывает, а нужно подбирать наиболее способных, опытных товарищей, за которых первичные партийные организации могли бы нести полную ответственность.
Коммунисты синдиката выдвинули мою кандидатуру. Но управление категорически воспротивилось и предложило другого товарища. Голоса разделились, в спор вмешалась организационная комиссия Цека. Кандидат управления слезно просил никуда его из Москвы не отправлять, искал тысячи причин. Тогда я не выдержал: он старше меня, у него двое детей-школьников, да и вряд ли будет от него в губернии какая-то польза.
— Меня направляют в Орел, — сказал я Тоне. — По крайней мере, это не так уж далеко от Москвы. Первое время постараюсь вас навещать… Ну, а потом перевезу…
Она ничего не ответила. Только лицо ее чуть побледнело и заметнее стал пушок на щеках и над верхней губой. Тоня всегда была мне хорошим другом, но она была коренной москвичкой, и я ее понимал.
— Буду собираться.
Глаза Тони совсем потемнели, глубоко затаились в них слезы, однако ничем больше состояния своего она не выдала…
