Божена и Власта вышли из кабинета директора одновременно. Закрыли за собой дверь и улыбнулись.
— Ну и ну! Я думала, они будут нас запугивать. А они, наоборот, сами дрожат, как зайцы, — сказала Божена. — Тебя вызывают, Вацлав. Они там говорят, что это «ветер с Фатры», так ты поддакивай и только.
— Чего ж им бояться? — удивился высокий стройный верховинец с черным шрамом под самым глазом, которого все называли просто Верховиной, даже пели вслед известную песенку:
Верховина! Верховина! Подкарпатска Русь!
Там си жие, бражку пие подкарпатский рус…
На его вопрос Божена еще шире открыла свои большие голубые глаза:
— Как чего им бояться?! Ведь если гардисты узнают, что и здесь была листовка, то директору да и фарару влетит больше, чем нам.
— Они взяли с нас слово, что нигде об этом не скажем, — вмешалась Власта. — А когда со всеми поговорят, фарар поведет нас на исповедь, и там на кресте будем клятву давать самой божьей матери.
— Да я хоть черту клятву дам, только бы нас не трогали! — сказал друг Вацлава, стоявший у двери и переживавший за него.
Вацлав, который уже вышел из кабинета директора, подмигнул другу.
— Ничего, Иржи! Нажимай на них самих! Иди теперь ты. — И обратился к оставшимся ребятам: — Ну, так кого из вас не приняли?
— Меня, — признался мадьяр.
— Экзамены не сдал?
— К экзаменам меня даже не допустили.
— У него ведь отец шахтер! — сказал верховинец.
— Да? — Глаза Вацлава задорно загорелись. Он подошел к мадьяру и дружески подтолкнул его к двери. — Как только выйдет Иржи, твоя очередь. Входи и требуй. Слышишь? Не проси, а требуй принять тебя в семинарию! Они теперь на все из-за этой листовки пойдут…
Он оказался прав.
Вернулся мадьяр сияющий, возбужденный.
— Спасибо! Приняли! Ты гений, Вацлав!
Последним вызвали самого старшего среди новичков, Петраша Шагата, который по документам переходил из Бистрицкой семинарии в Братиславскую.
Пригладив пальцами зачесанные назад каштановые волосы, он направился в кабинет, стараясь, чтобы никто не заметил его волнения. Дело в том, что фарара, этого человека с рассеченной бровью, Петраш знал давно. И опасался, что тот его узнает. Бровь фарару рассек крестом приговоренный к расстрелу коммунист, которого служитель культа заставлял раскаяться и предать товарищей.
У неплотно прикрытой двери встал Богуш.
— Ты с Горегронья? — спросил Петраша директор, как в ванне утонувший в мягком кресле.
Петраш еще не успел ответить, как фарар, полулежавший в таком же кресле по другую сторону огромного письменного стола, спросил директора, когда поступили документы этого юноши и почему он его не помнит.
