— Манитон, как так получилось, что не услужил ты Рамсесу? — попытал счастья Моисей.
Захмелевший вояка со всего маху саданул кружкой по столу, звякнула тихонько посуда, расплескавшаяся пена повисла белыми клочьями на груди Манитона.
— Не услужил. Верно, не услужил. И это я — верой и правдой тридцать лет! И Рамсесу Первому — деду, и Сети — отцу — хорош был. А вот сыну не услужил.
Манитон говорил на удивление чисто, язык не заплетался, что, учитывая опорожненный жбан пива, вызывало уважение. Только голос звучал чуть резче. Да и вряд ли бы на трезвую голову воин старый на речи крамольные решился.
— Что ж такого Рамсесу не по нраву пришлось? Я-то тебя помню, как воина верного и честного.
— В том и беда, что привык я правду открыто в глаза говорить, — Манитон остановился, а Моисей только кивнул — и через десять лет свежо было воспоминание о споре по поводу отосланных колесниц.
— Когда Рамсес на совете заявил, что пришла пора Заветом Аменемхата воспользоваться, — продолжал Манитон, — я сперва ничего не сказал. Но как узнал, что за речами красивыми стоит, тотчас заявил, что видать боги с ума сошли.
Моисей затаил дыхание: вот кого он должен благодарить за нечаянные слова пред сотником Ауригом, что через торговца хитрого аж до Мадиамской земли добрались!
— Так это ты! — только и смог вымолвить.
— Я, а кто же еще? — машинально отвечал Манитон, погруженный в грустные воспоминания. — Да только ни к чему все. Рамсес разозлился, отправил на границу с ханаанейцами сотней командовать. А сейчас назад в столицу зовет. Видать таки решился на дело богопротивное. А куда мне деваться? Если откажусь младенцев убивать, на кол посадят. А на задание кого другого пошлют. Вот и выходит, что как ни крути, а нет выхода: и детей не спасу, и жизнь потеряю. Хотя по мне лучше голову сложить, чем потом тельца детишек во снах кровавых видеть.
Моисей с трудом сглотнул твердый комок, слезы намочили кончики глаз: нет, не перевелись в земле египетской люди, для которых честь значила больше жизни.
— Манитон, не печалься, — голос дрожал, а лицо кривилось в гримасе. — Не будет Рамсес Завет Аменемхата применять. Точно мне это ведомо.
Настал черед Моисею рассказывать свою историю. И чем дольше говорил, тем больше преображался Манитон. Казалось, хмель выходил вон с каждым словом Моисея, тело выпрямлялось, словно невидимая ноша становилась все легче. К концу рассказа глаза Манитона горели веселым огнем, отражая беспечные языки костра. Чело расправилось, будто сбросило десятка два лет.
