. Менялись очертания диких песчано-меловых берегов, и то тут, то там громоздились скопления многоэтажных отелей и призрачно-серебристые шары водных резервуаров, алюминиевое сияние которых было видно далеко из залива. И все же это оживление нельзя было даже сравнить с тем, что творилось в городах и отелях восточного побережья, битком набитого людьми и автомобилями, невыносимо шумного днем и еще более шумного ночью, побережья, где уже трудно было услышать могучий гул океана, облепленного целыми флотилиями судов и суденышек и затянутого маслянисто-радужной пленкой.
— Папа! — снова крикнул Бэд.
— Я слышу, Бэд! — отозвался с носа яхты седобородый плечистый человек.
Была середина апреля, солнце вставало над заливом, все раньше и раньше разрывая густую белую пелену испарений. Начиналось тропическое лето, теперь с каждым днем жара и духота будут становиться все нестерпимей; уже сейчас травы, кустарники, камыши на болотах приобрели нездоровый коричнево-горелый оттенок гнили, все чаще жгучее дыхание бесконечно тлеющего вечернего неба будет внезапно сменяться горячим ураганным ветром, сметающим песок с пляжей, пригибающим пальмы и бесконечными белыми лентами бороздящим вспененные волны. И все чаще его неукротимые порывы будут так же внезапно разрешаться тропическим ливнем, когда бешеные потоки, хлынув с потемневшего в минуту неба, укротят воду и сушу, и лишь пальмы будут оглушительно хлопать своими плотными, легкомысленно распластанными листьями.
— Иду, Бэд… — еле слышно, словно самому себе, прошептал он.
Но не двинулся с места.
Его зоркие голубые глаза все так же оглядывали простор — искрящееся море, высокую неожиданную синеву на севере — плотную, бледную, далекую. Там, в ее необъятности, над вечнозелеными хвойными лесами Висконсина, Мичигана и Иллинойса, открытыми дыханию Великих озер, сейчас, быть может, кружится снег — и опять, в который уже раз, медленно, властно, словно давно предчувствуемая боль, через годы и расстояния, через страсти, войны и судьбы, в которые он без устали вторгался (может быть, чтоб сохранить себя), возвращалась мысль о его собственном, о человеческом его возрасте.
Акул не было видно — возможно, они прятались. Дельфины, нырнув и промчавшись красивой дугой, выныривали далеко за правым бортом, море словно бы воплотило в себе время, единственное, что он, занятый собой и событиями всех четырех сторон света, чуть ли не сознательно гнал из мыслей. Он любил точную стрельбу, океан, сильных мужчин, царственное одиночество; он понял, что есть лишь одна настоящая, жаркая до перехвата дыхания, беззаветная жизнь, как есть и настоящая, достойная смерть, и всегда, даже зачиная сыновей с самыми любимыми женщинами, был одинок, словно бог, создавший и заселивший себе подобными целую вселенную.
