Он не убрал руку.
Они часто проезжали по этой дороге — их манил далекий горизонт, тихие речные разливы на позднем летнем закате; по этой дороге они ходили когда-то в школу и на бейсбольное поле, где она ждала его, пока он переодевался, сбрасывая спортивную форму в широкую черно-белую полоску — длинноногий, вспотевший, — неужели все это когда-то было, неужели его уже нет?
Джонатан не убирал своей руки, она уже ничего не видела и не слышала. В ее сознание хлынул жаркий свет, раздираемый грохотом подпрыгивающих огненных, как шаровые молнии, точек, которые тут же превращались во взрывающиеся дымные клубы, и Гейл нажала на педаль газа, как делала это перед салоном Ненси…
Она не помнила, как добралась до больницы, на какой из местных стоянок оставила машину, как переоделась. Она не опоздала. Но в сознании потерялись и движение, и целые отрезки времени.
«Ну что, я и вправду схожу с ума?» — подумала она.
Ненси предупреждала ее: утром — одну-две рюмки, чтобы взбодриться. И ни капли больше. К тому же Дороти Эстен давно знает…
«Пусть катится ко всем чертям, пусть знает! — злобно подумала Гейл. — Если им не нравится, пусть ищут другую для этой ловушки. Дороти Эстен тоже пьет, знаем мы ее. Время от времени, конечно, — как же, именно время от времени, именно для храбрости!»
Она чувствовала, что выбирается из неуравновешенности. Потянется напряженный рабочий день, и она будет спокойной, даже чересчур спокойной — за это, между прочим, ее и ценят и никогда не снимают с дежурства в операционном блоке. Именно поэтому ни Дороти Эстен не будет на нее жаловаться, ни она сама никогда не решится оставить больницу. Изувеченные юноши нуждаются в постоянном лечении, и, пока они здесь, она будет здесь постоянно, чтобы облегчать их страдания.
2
Она знала их по именам, знала всех в лицо — этих, из капканов, ловко замаскированных железных ловушек, в которых многие потеряли ноги и сейчас лежали на восьмом и девятом этажах новой пристройки. Знала их исхудавшие или поправившиеся уже тела с неестественно приподнятыми от постоянного сидения плечами. Она привыкла к тому, что кто-то из них робко или грубо прикасается к белому ее халату, когда она проходит вдоль кроватей. Наклоняясь над ними, она читала в их глазах боль, отчаяние, смирение. Они рассказывали ей, что кое-кому повезло и кое-кто избавился от боли вместе с ногой — привыкли к протезам, забыли, — и, хотя в большинстве случаев многим ампутировали ноги сразу же, как только вытащили из капканов, они все еще лежали в госпиталях: по какой-то не выясненной до конца причине раны не заживали, гноились, приходилось делать бесконечные операции, резать по сантиметру, по два, пока не добирались до колена. Они стискивали зубы, терпеливо выжидая, ибо не видели другого выхода, но Гейл заметила, что чем короче становился пенек подколенной кости, тем отчаяннее надеялись раненые. Когда она оказывалась среди них, она спрашивала себя: почему же так много инвалидов, в то время как, выйдя из больницы, люди все реже вспоминают о войне? Но вне больницы — на спортплощадке, в салонах — она думала: ну как же так происходит, ну почему наряду со здоровыми, сильными молодыми людьми существуют и другие — прикованные к постели, ожидающие очередной операции?..
