Неужто она сегодня так недолго держала себя в руках?
До каких же пор это будет продолжаться?
Что говорила Ненси?.. Ах да! Будь осторожна, Гейл, в один прекрасный день ты свернешь себе шею — я осторожна — ты осторожна, так другие неосторожны — все кончено, и ты лучше всех это знаешь — не жми так на педаль газа, не пришпоривай свою сотню коней!..
Впереди лишь бетонная лента шоссе, позади нарастает все еще бесшумная лавина автомобилей, кажущаяся в зеркале такой маленькой. «Ты должна выдержать, Гейл! Должна!» — сказала она себе.
Но выдержать было невозможно — она снова вспоминала Джонатана. Он любил, когда она смеялась: «Будь всегда веселой, как твое имя!» Они не говорили о будущем — оно подразумевалось само собой, оно было в его припухшей, как у ребенка, верхней губе. Ты смеялась, одурманенная счастьем, ты была удивительно счастлива.
А теперь — лишь пустое небо и пустая бетонная дорога перед глазами.
Но почему же Ран ни разу не ответил на ее вопросы?
Они втроем дружили еще до войны. Они были слишком близкими друзьями, чтобы Ран обманывал ее. А может быть, он боится, что потеряет ее — постоянную посетительницу своего салона? Она ни о чем не спрашивала его, пока не выпьет. Не потому, что боялась, нет. Просто ей было неудобно перед окружавшими ее людьми. Но она была твердо уверена, что спросит позднее, и спрашивала много раз, но Ран никогда ей не отвечал. Порой она ловила себя на мысли, что спрашивала его в тайной надежде, что он наконец ответит, и она испытает настоящую боль. Как тысячи других, которые уже давно не ждут, ни на что не надеются. Вот и ей бы так — перебороть боль, муку и освободиться наконец от кошмара.
Но Ран молчал. Молчит.
Она приняла весть о смерти Джонатана спокойно, потому что не могла, просто не в состоянии была поверить… Вот ведь Ран — он почти не изменился, он почти тот же, что и раньше…
А юноши в больнице? Неужели они все побывали там, откуда Джонатан не вернулся?
Неужели слова могут зачеркнуть, уничтожить весь мир — его очертания, краски, звуки?
Нет, нет!
Рассеянно улыбнувшись, Гейл нажала слегка на педаль. И словно почувствовала его руку.
У него была привычка — смешная, как у подростка, — класть руку ей на бедро, когда она вела машину. Он хотел чувствовать, как напрягаются и расслабляются мускулы ее длинной ноги, и она любила эту его молчаливую ласку, хотя по правилам, внушенным ей воспитанием, это, конечно, было неприлично.
— Нет, нет! — повторила она вслух и тут же, чтобы еще более осязаемо почувствовать его руку, чтобы увидеть огоньки на перекрестке, услышать шум мотора и не забыть, что она едет в больницу, уже сознательно произнесла: — Неприлично, милый!
