Стефани подняла глаза.
Он почувствовал у себя за спиной чье-то присутствие, но обернуться не успел — перед ним стоял высокий костлявый человек с выгоревшими русыми волосами. Тяжелые руки свисали с его широких плеч, сухое, изможденное лицо сияло застенчиво-радостной улыбкой.
Какое-то имя мелькнуло в его мозгу, что-то безрассудно юное, бесшабашное, неукротимое весело колыхнулось в душе.
— Садись, Димитрис! — пригласила Стефани подошедшего. — Папа приехал к нам в гости!
— Садись, Джимми! — по-свойски кивнул ему Арчи, придвигая ближайший стул.
«Джимми! — вспомнил он и порывисто поднялся. — Конечно же, это он, Джимми-Димитрис, лучший ныряльщик в Тарпон-Спрингсе! На Богоявление он всегда первым находил золотой крест в самых глубоких местах!»
— Ты ли это, Джимми? — всматривался он в бледно-голубые, словно обесцвеченные глаза ныряльщика.
— Я, Папа!
— Надо же, надо же! Все еще ныряешь в январе? For crucifixion and also for sponges, of course?[5]
Джимми покачал головой.
— No, it’s all over now. I’ve thrown up the sponge![6]
Гость растерянно молчал.
«I’ve thrown up the sponge!»
Что же это случилось с лучшим из всех, кого он знал, ныряльщиком? Что сделали годы с неистощимой силой его легких, умевших так нечеловечески долго оставаться без воздуха?
— Да садись же, Джимми! — прервал неловкое молчание Арчи.
Джимми сел.
— Хрис! — негромкий голос Стефани пронесся сквозь шум ресторана, и перед ними возникла Хрисула с серебристым подносом в руках.
Стефани взглядом показала ей на Джимми.
Хрисула поставила перед ныряльщиком прибор и стаканы — большой пустой и маленький с узо.
Когда-то Джимми нырял за губками, жил, а сейчас…
Чокнулись — на этот раз вчетвером.
Выпили.
Джимми виновато улыбнулся.
«I’ve thrown up the sponge!»
Время от времени Стефани брала кусочек дыни. Арчи и Джимми тоже.
Они были двоюродными братьями. Он помнил, что покойный Ахиллеас испытывал особую слабость к Джимми, которого природа словно бы одарила всем, чего лишила Арчи.
Чтобы потом безжалостно отобрать у него свои дары.
Осталось только доброе отношение Стефани и Арчи, лишь благодаря этому Джимми и сидит сейчас за одним столом с ним, золотистым богом тропиков.
Он отхлебнул — большой, спокойный глоток, холод, проникающий в желудок, мгновение спустя живительной струей разлился по всему телу. Он думал о Джимми и безрадостной судьбе тех, кого оставила сила; не оглядывался, но видел все вокруг и, как всегда и повсюду, куда бы он ни попадал, испытывал горячий интерес к жизни и готовность немедленно вмешаться и окунуться в ее кипение — как и прежде энергичный, жаждущий и боли, и триумфа, и разочарований, которые придавали смысл его существованию, прежде всего потому, что влекли его к новым землям, странствиям, встречам.
