Дорога сворачивает к нам | страница 32
— Ну, а как пчелки? — справляется отец. Не век же про сено толковать?
— Пчелки как пчелки… — уклончиво отвечает Ляксандра, и понимай как знаешь. Сетовать боится — не станут тогда пчелки роиться. Хвалиться тоже неосторожно. А медосбор нынче, как и сенокос, — такой же звонкий, чистый; все цветы досыта напились солнца, и пчелы едва несут взяток в ульи, летят, как тяжело нагруженные самолеты. Все жужжат и жужжат над ухом спозаранку, даже боязно.
О чем еще они поговорят, похвалив сено и пчел? Можно еще… про собаку. Но что хорошего скажешь про этакого волка, который не желает признавать соседей, словно воров среди ночи облаивает?
Вы не подумайте, отец и тут не сказал, зачем мы пожаловали средь бела дня. Хоть и ему невмоготу, готов сбежать или провалиться сквозь землю. А к тому ж еще отца телега ждет, лошади. И когда отец обедать будет, если заговорится? И еще кто знает, сварила ли мать чего-нибудь…
Когда уже действительно не осталось, о чем поговорить, Ляксандра принялся угощать отца. Не хотел отец, не угощаться ведь пришел, да как человеку в глаза плюнешь?
— Квасок есть. Может, и перекис малость, а только… Душу освежает в жару.
— Да что там утруждаться… Не стоит, — отмахивается отец, но это не отказ.
— А ты, Марителе? — обращается Ляксандра ко мне. — Огурчика с медом не хочешь?
Как не хотеть, когда наши огурцы только-только завязались, а пчел не держим и меда не покупаем. Только я не просто Марителе — я Маре! — и отвечаю, как отец:
— Не стоит, дядя Ляксандра.
Съела огурец, намазанный медом, — один огурчик. Отец выпил два стакана кваса. Ляксандра хотел и третий налить, но отец накрыл стакан ладонью. Стоя пил — сесть не согласился, сказал, что сено ждет.
Я уже и вкус огурца с медом забыла, а отец все не заикается о том, что́ нам надо. У Ляксандры глаза горят, как у хитрого старого кота. Он сразу угадал, зачем пришли и почему стесняемся его. Отец уже года два не отворял калитку Ляксандры. А уж квас его незнамо когда, давным-давно, может, и пробовал.
Вы не думайте, мой отец не трус. Он винтовку под кроватью держал, когда по деревням бандиты шатались, поджигали дома, людей убивали… Так чего же он сам не свой, почему оробел во дворе у Шаучукенаса? Чего мнется, кряхтит, не заводит разговор о деле? Может, мне начать? Боюсь, что мы бы так и убрались восвояси, даже не заикнувшись про платье и ботинки, если б не сам Шаучукенас. Не отпустил нас, затащил в горницу, бормоча, что такие гости — великая радость для него.
