Белая Мария | страница 22

Евреев уже не было, ни того, что с пролеткой, ни того, что с подводой, но Пажышек был, можно бы с ним поехать…

Хотя… лучше нет: очень уж этот почтальон любопытный.

Значит, все-таки по дамбе, между прудами, только быстро.

Магазин был на главной улице. Большой магазин с шикарным галантерейным товаром. Мать очень старалась, чтобы каждый шейный платок, каждый галстук, даже носовой платочек — всё было элегантным. И чтобы местным клиентам галстуки и шарфики, которые она продавала, были к лицу.

За домом был садик. В садике играла девочка. В магазин вошел мужчина, на полки и не взглянул, галстук не попросил. Это что за девочка?

Мать удивилась, даже брови, кажется, подняла в знак искреннего удивления.

Спокойно переспросила: какая девочка? Черненькая, за домом, пояснил мужчина.

А, эта. Дочка моя. Чем могу служить?

Ничем, как оказалось, не может, даже носовые платки с мережкой, привезенные прямо из Люблина, мужчину не заинтересовали.

Он вышел.

Мать подождала. Когда он скрылся за углом, заперла магазин и взяла девочку за руку.

Они пошли прямо, по шоссе, на восток.

Свернули направо и поднялись на дамбу. Иди тихонько, шептала мать. Рыб напугаешь, и сторож услышит.

Спустя годы она (та, черненькая) спросит, кто это мог быть. Что за человек, как они думают?

Мог быть местный. Позавидовал из-за магазина, хотел подгадить.

Местный? Разве что Дрожинский, да, этот — да.

Дрожинский? Так его ж аковцы шлепнули, когда они с женой возвращались из костела. Но приговор был только ему, жену не тронули.

Из пришлых тоже мог быть. Гарстка, например. Ни разу никому не помог, а ведь его тесть немца в своей бричке возил. Хотя… кабы он чего плохое затеял, вернулся бы. Увидел, что заперто. А почему заперто? — спросил бы. Но не вернулся. Не спросил. Не Гарстка.

а почему заперто? — спросил бы

И верно, нехорошо прозвучало. «Кто эта черненькая». Ну нехорошо. Правильно сделала эта женщина, что ушла.

Через много лет в местной газете напишут, что она ушла не попрощавшись. Эмилия, пани Островская, женщина из магазина.

Не попрощалась, не сказала спасибо, ничего, ни слова. А ведь люди знали, кто они: она и эта ее дочка. Все знали — ну и что, донес кто-нибудь? Никто не донес. Не выдал. И пожалуйста, вот благодарность.

Еврей с пролеткой, которого уже не было, — это Байныш. С подводой и контрабасом — Аба. Его тоже не было. Из торговцев мелким товаром не было Апфельбаума. Не было Айгера — скобяные изделия, Лихтенштайна — голенища, Боренштайна — сладости, Юденшнайдера — мука… А еще Дерфнера с газированными водами. Патермана с зерном, Зельмана с керосином. Готхельфа со стеклом и Баклера с крупами. Грушкевича с головными уборами, Гольдмана и Мерфиша (лаки и краски). И рыжей Фейги, торговавшей углем в развес, тоже не было, и ни одного из трех Вайнбергов: ни того, который продавал дрова (сам высокий, а жена маленькая и конопатая), ни второго, с бородой (продовольственные товары), ни третьего, без бороды, его сына, он торговал домашней утварью (мясорубки и выжималки от безбородого Вайнберга в этом городе будут безотказно молоть и выжимать следующие пятьдесят лет). Ну и Ханеле Экхайзер не было, акушерки, которая принимала роды у еврейских женщин. И приверженцев цадика