Смерть его чрезвычайно обрадовала немцев и испанцев, на которых он наводил ужас. До него, по словам Гвиччардини, итальянская пехота прозябала в ничтожестве и небрежении; именно он преобразовал ее и прославил; вот почему он так любил свое войско, которое было его детищем и которому он всегда отдавал причитающуюся ему долю добычи, оставляя себе лишь свою долю славы; солдаты же любили его так горячо, что называли не иначе как повелителем и отцом. И потому после его смерти все они облачились в траур и заявили, что никогда не отступятся от черного цвета своей одежды; свою клятву они исполняли настолько незыблемо, что начиная с этого времени Джованни деи Медичи стали называть Джованни делле Банде Нере, и под этим прозвищем он известен куда более, чем под отцовским именем.
Вот что было за спиной у Козимо, когда он явился во Флоренцию, чтобы вступить в наследство, оставленное Алессандро; и потому, как мы сказали, он получил его при всеобщем ликовании, и народ, к которому присоединилась целая толпа старых солдат, в свое время служивших под начальством Джованни делле Банде Нере, сопровождала юношу до самого дворца его матери, радуясь и одновременно роняя слезы, восклицая: «Да здравствует Козимо!» и «Да здравствует Джованни! Да здравствует отец и да здравствует сын!»
На другой день после торжественного вступления Козимо в город кардинал велел передать ему, что ждет его во дворце Синьории. Но, видя эти толпы народа и слыша эти неумолчные крики, мать юноши, у которой он был единственным сыном и которая так рано овдовела, при всей храбрости своей души начала умолять его остаться подле нее; однако Козимо тотчас же прервал ее, сказав:
— Чем глубже эта несчастная страна погружается в пучину невзгод и чем страшнее те опасности, какие мне угрожают, тем решительнее я должен ради нее жертвовать собой и рисковать своей жизнью; и делаю я это тем охотнее, что всегда помню: отцом моим был монсиньор Джованни, которого ни одна опасность, сколь бы велика она ни была, никогда не заставила опустить глаза и отступить хоть на шаг, а моя мать, дочь Якопо Сальвиати и синьоры Лукреции деи Медичи, неизменно говорила мне, что, пока я страшусь и почитаю Господа, ничего другого страшиться мне не надо.
С этими словами он поцеловал мать и вышел из дома; стоило ему ступить на улицу, и его тотчас же окружили толпы людей, подняли на руки и с триумфом отнесли во дворец.
Там он застал кардинала, который, едва заметив молодого человека, тотчас же отвел его в сторону и, подведя к оконной нише, осыпал приветственными речами, а затем спросил у него, будет ли он, если его изберут герцогом, соблюдать следующие четыре требования:
