И произошло это вовремя: с быстротой, присущей страшным новостям, весть о смерти герцога распространилась по городу; но, хотя и вызывая радость, которую никто и не старался скрыть, она не служила толчком к какой-либо смуте. Правда, объяснялось это тем, что подобная новость уже дважды разлеталась по городу, производя точно такую же радость, а потом опровергалась; так что все опасались угодить в ловушку, где прежде одни потеряли свободу, а другие — жизнь. Тем не менее, когда день стал стал клониться к вечеру, и горожане поняли, что счастливое известие так никто и не опроверг, они отважились покинуть порог своих домов, чтобы выйти на площади, и там, сбившись в более или менее возбужденные кружки, принялись обсуждать, какой образ правления должен прийти на смену тому, что рухнул со смертью герцога, и кто более всего достоин занять должность гонфалоньера, то ли на определенный срок, то ли пожизненно; затем стали звучать имена тех, кто должен быть вознагражден или наказан, в зависимости от того, остались они верны Республике или предали свободу. А пока все судачили таким образом, в толпу стали просачиваться монахи-доминиканцы из монастыря Сан Марко, нашептывая, что настали времена, предсказанные блаженным мучеником Савонаролой, что теперь можно разобраться, правдивыми или лживыми были его пророчества, и что Флоренция вновь обретет, наконец, свою старинную и святую свободу и все те благости, все то блаженство, все те милости, какие устами этого мученика были предсказаны возлюбленному городу Господа Бога; и нашлось много таких, кто в самом деле проникся верой в эти слова, а те, кто не поверил им, притворились, будто поверили.
Все это говорилось и делалось в то самое время, когда совет Сорока восьми, созванный с помощью булавоносцев, собрался во дворце Медичи, именуемом ныне Палаццо Рикарди, в покоях кардинала Чибо, дабы решить, что делать дальше; но собравшиеся там члены совета, которые видели брожение народа и разделяли его надежды, его страхи и его пристрастия, ни за что, вероятно, — не страшись они изгнанников, находившихся за пределами города, и народа, находившегося внутри него, — не пришли бы к согласию ни в чем, настолько различными были их чаяния. Наконец один из них, Доменико Каниджани, попросил слова и, добившись тишины, предложил выбрать взамен Алессандро его внебрачного сына Джулио. Услышав это предложение, все разразились смехом, ибо тому, кто был назван, исполнилось всего лишь пять лет и подобный выбор чересчур явно означал бы передачу в руки кардинала не опекунства, а всевластия; и потому все принялись хохотать и покачивать головой, так что кардинал, видя, насколько дурное впечатление произвел этот совет, стал первым, кто его отверг. Затем поднялся кто-то другой и предложил выбрать юного Козимо деи Медичи, о чьем появлении на свет в 1519 году мы говорили выше и кому в это время было семнадцать лет; услышав такое предложение, все прекратили смеяться, стали переглядываться с соседями и одобрительно кивать в знак того, что, возможно, это наилучшее решение, тем более, что к приязни, которую вызывал этот юноша, присоединялось и его право на трон, ведь после Лоренцо, находившегося в бегах, именно Козимо был ближайшим родственником герцога Алессандро и, стало быть, наследником его власти. И тогда Палла Ручеллаи, намеревавшийся предложить кандидатуру Филиппо Строцци, приверженцем которого он был, но увидевший, сколь благожелательно было встречено имя Козимо, не осмелился включить своего патрона в эту борьбу, однако изо всех сил воспротивился дальнейшему обсуждению, ссылаясь на отсутствие многих влиятельных граждан из числа изгнанников. Возражение такого рода было отвергнуто одновременно Франческо Гвиччардини и Франческо Веттори, однако Палла Ручеллаи стоял на своем и проявил такую настойчивость, что заседание завершилось, не приняв никакого решения, если не считать того, что власть была на три дня передана в руки кардинала.
