Но столик сдвинулся с места не для того, чтобы просто двигаться, а для того, чтобы поцеловать маэстро.
И потому он вдруг приподнялся над полом до уровня лица Миллелотти и кромкой своего мраморного верха, словно губами, заледеневшими в могильном холоде, коснулся губ молодого человека.
Миллелотти упал навзничь на кровать Хьюма: он был в обмороке.
Кто перенес его в другую комнату? Духи? Или Хьюм? Бесспорно одно — он очнулся в своей постели, лоб его был покрыт испариной, а волосы стояли дыбом от ужаса.
К счастью, духи ушли: еще одного такого испытания маэстро не вынес бы.
Он подумал было, что все это ему привиделось во сне, и позвал Хьюма, но Хьюм подтвердил то, что запечатлелось в памяти Миллелотти. Да, все это происходило в действительности: душа тетушки в самом деле покинула могилу и нарочно явилась из Рима, чтобы поцеловать племянника.
И вот тогда, поднявшись с постели и поинтересовавшись, вернулся ли я, он прибежал ко мне, весь бледный и еще дрожащий при воспоминании о ночной сцене.
Мы с Муане бросились к Хьюму: значит, духи вернулись; значит, Хьюм вновь обрел свою силу; значит, мы будем путешествовать в фантастическом мире, в котором Миллелотти странствовал всю ночь.
Но ничуть не бывало!
Хьюм вновь потерял свою силу: духи вернулись, но не к нему, а к маэстро, и все, что нам удалось увидеть, — это знаменитый столик, покинувший свой угол и все еще стоявший у кровати, то есть на том месте, где, поднявшись над полом, он подарил мраморный поцелуй бедному Миллелотти.
Что во всем этом было правдой? Оба казались вполне искренними: Хьюм — в своем спокойствии, Миллелотти — в своем волнении.
Нам пришлось удовольствоваться рассказом Миллелотти и подтверждающим этот рассказ зрелищем столика, а также обещанием, что если духи вернутся, то мы будем тотчас оповещены об их присутствии.
Это обещание — не Бог весть что, но, как говорится, и на том спасибо.
Скоро уже полтора месяца, как мы находимся в Санкт-Петербурге; нещадно злоупотребив царским гостеприимством графа Кушелева и увидев в городе Петра почти все, что там следует увидеть, я решил совершить поездку по Финляндии.
Однако Финляндия огромна. Ее площадь составляет две трети площади Франции, и из трехсот пятидесяти тысяч населения, разбросанного по этой территории, на квадратное льё приходится в среднем всего шестьдесят пять жителей.
Разумеется, гонимый из Санкт-Петербурга страшной русской зимой, которая всегда имеет начало и никогда не имеет конца, и опасаясь быть застигнутым ею во льдах Волги, я рассчитывал посетить лишь часть Финляндии.
