Путешествие длилось пять месяцев, в разгар зимы, при морозе в тридцать — тридцать пять градусов.
Как-то раз во время одной из трех остановок, которые каждый день делали ссыльные, в ту же лачугу, где отдыхал Меншиков, по случайности вошел офицер, возвращавшийся с Камчатки; этот офицер за три года до этого, то есть в царствование Петра I, был отправлен к датскому капитану Берингу с депешами, касавшимися исследований, которые тому было поручено провести на Северном полюсе и в Амурском море.
Этот офицер когда-то был адъютантом Меншикова, но он ничего не знал об опале своего прежнего начальника. Меншиков узнал его и назвал по имени. Удивившись, адъютант повернулся к нему.
— Откуда тебе известно мое имя, любезный? — спросил он.
— Вот как! Неужто ты не узнал меня? — промолвил изгнанник.
— Нет, а кто ты?
— Так ты не узнал Александра?
— Какого Александра?
— Александра Меншикова.
— А где он?
— Перед тобой.
Офицер расхохотался.
— Милейший, ты с ума сошел! — сказал он Менши-кову.
Меншиков взял его за руку, подвел к окошку и, встав так, чтобы свет, проникавший в комнату, упал на него, произнес:
— Посмотри на меня и припомни черты твоего прежнего начальника.
— Ох, князь! — воскликнул молодой человек. — Что за бедствие, ваша светлость, привело вас в прискорбное состояние, в каком я вас вижу?
Меншиков грустно улыбнулся.
— Не называй меня ни князем, ни светлостью, — сказал он. — Рожденный крестьянином, я вновь стал крестьянином. Бог вознес меня, Бог и низринул: на все воля его.
Офицер не мог поверить тому, что он увидел и услышал; оглянувшись по сторонам, он заметил в углу молодого крестьянина, который с помощью бечевок и тряпки чинил старые рваные сапоги.
Офицер подошел к нему и тихо спросил, указывая пальцем на Меншикова:
— Знаешь ты этого человека?
— Да, — ответил тот, к кому он обратился, — это Александр Меншиков, мой отец. Кажется, и ты не желаешь узнавать нас, когда мы в опале. Однако мне думается, — добавил он с горечью, — что ты достаточно долго ел наш хлеб и мог бы не забывать нас.
— Замолчи, парень! — строго одернул его отец, а затем, вновь обратившись к офицеру, сказал: — Брат, прости несчастному мальчишке его мрачное расположение духа. Это и вправду мой сын; когда он был еще совсем ребенком, ты часто подбрасывал его на своих коленях. А вот мои дочери, — промолвил он, показывая на двух крестьянских девушек, которые, лежа на полу, макали хлеб в молоко, наполнявшее деревянную миску.
И затем, грустно улыбнувшись, добавил:
