Я отправил оба письма со своим слугой — одно в Шату, второе на Западную улицу. Должен признаться, что эти письма больше напоминали циркуляры. У меня не было времени видоизменять фразы. К тому же они были посланы двум людям, занимавшим равное место в моем уме и сердце. Послания были написаны нижеследующим образом и не несли в себе иных отличий, кроме тех, какие читатель легко заметит и без моих указаний:
Я уезжаю завтра в Испанию и Алжир;
xomVme>Ли отпР>авиться со мной?
Если да, то остается позаботиться лишь о дорожном сундуке,
однако ^>выб>ерит>е>его как можно меньшего размера.
Все остальное я беру на себя.
Твой
Ваш
Ал. Дюма.
Мой слуга нашел Маке на острове Шату; он расположился на траве во владениях г-на Алигра и удил казенную рыбу. Однако, занимаясь ужением, он одновременно и писал, а так как именно в это время он, вероятно, строчил одну из известных Вам прекрасных страниц, то совершенно забыл о трех-четырех орудиях истребления, окружавших его, и, вместо того чтобы удочками вытягивать карпов на берег, позволил карпам утащить удочки в воду.
Поль (позднее я расскажу Вам его биографию, сударыня) прибыл вовремя, чтобы ухватить великолепное камышовое удилище (arundo donax[2]), которое с быстротой молнии тащил вниз по течению карп, торопившийся в Гавр по каким-то неотложным делам.
Маке поправил свою наполовину развалившуюся камышовую удочку, захлопнул небольшую папку, которую он брал с собой на рыбалку, распечатал мое письмо, раскрыл глаза от удивления, во второй раз прочитал шесть написанных мною строк, собрал свои четыре рыболовных орудия и направился в Шату, чтобы заняться поисками дорожного сундука требуемых размеров. Он принял предложение.
Само собой разумеется, что Маке еще не успел дойти до края острова, а карп уже добрался до Мёлана: двигался он весьма быстро еще и потому, что ему ничего не приходилось тащить; кроме того, он мимоходом позавтракал зерном, которым его угостил Маке, и закусил крючком, присвоенным им, по-видимому, в качестве средства, способствующего пищеварению.
Дальше Поль поехал по железной дороге, на некоторое время отказавшись от загородных пешеходных прогулок, и прибыл на Западную улицу, в дом № 16. Там он обнаружил Буланже, погруженного в размышления перед большим белым холстом: это была его картина для выставки 1847 года от Рождества Христова. Она должна была изображать поклонение волхвов. Вдруг Буланже увидел, как на его белом холсте вырисовывается черное пятно, и решил, что это эфиопскому царю Мельхиору достало любезности лично явиться к нему позировать. Но это был всего лишь Поль. Однако Поль принес мое письмо, и потому был принят столь же благосклонно, как если бы его черная голова была увенчана короной Сабейского царства.
