Так как удар топора не полностью отделил голову от туловища, палач, обойдя казненного сзади, зашел справа и, схватив его правой рукой за волосы, левой отделил у него своим топором часть дыхательного горла и уцелевшую кожу на шее; после этого он бросил голову на эшафот, с которого она отскочила на землю; там она перевернулась и еще довольно долго содрогалась. Лицо мертвого оказалось повернутым в сторону монастыря святого Петра, верхняя часть его головы была обращена к эшафоту, а глаза были открыты.
Тело его оставалось в вертикальном положении, как столб, который все еще сжимали его руки, пока палач не оттащил его оттуда, чтобы снять с него одежду; сделав это, он накрыл тело простыней, а сверху набросил на него плащ. Голову вернули на эшафот и положили рядом с телом, под ту же простыню.
Когда казнь г-на де Сен-Мара завершилась, открыли дверцу кареты, и из нее вышел с просветленным лицом г-н де Ту; весьма учтиво поприветствовав тех, кто находился поблизости, он довольно быстро и решительно взошел на эшафот, держа сложенный плащ на правой руке, а оказавшись там, прежде всего поспешно бросил его, кинулся навстречу палачу, простирая к нему руки, обнял его и расцеловал со словами: “О мой брат! Мой дорогой друг! Как я люблю тебя! Я должен тебя поцеловать, ибо сегодня ты даруешь мне вечное блаженство — ты отправишь меня в рай!” Потом, повернувшись к передней части эшафота, он обнажил голову и поклонился всем присутствующим, а затем бросил за спиной у себя шляпу, которая упала у ног г-на де Сен-Мара. После этого, обратившись к своему духовнику, он с великой горячностью произнес: Ютец мой, spectaculum facti sumus mundo, et angelis, et hominibus”[18]
Святой отец, обращаясь к нему, произнес несколько благочестивых слов; г-н де Ту внимательно выслушал их и заметил, что ему хотелось бы сказать еще кое-что касательно его совести; после него он опустился на колени, сообщил священнику то>f что отягощало его душу, получил последнее отпущение грехов и низко поклонился. Затем г-н де Ту, сняв с себя камзол, снова опустился на колени и стал произносить сто пятнадцатый псалом, читая его наизусть и пересказывая по-французски почти от начала до конца, довольно громким голосом и твердо, с несказанным пылом, смешанным с религиозным восторгом. “Это правда, что я чересчур страстно желаю смерти, — произнес он. — Нет ли в этом чего-нибудь дурного? Отец мой, — с улыбкой промолвил он, понизив голос и повернувшись к духовнику, — я чересчур радостен: нет ли в этом суетности? Мне бы этого не хотелось”.
