. Те же наблюдения привели других авторов к противоположному заключению. Так, Шейнис сделал вывод, что повторяемость таких вспышек и униформность структуры «эпидемии» свидетельствуют о том, что эпидемические самоубийства вызываются общими социальными причинами (такими, как преследования властей). Как и Сикорский, Шейнис мыслил в рамках позитивистского мировоззрения — общие причины производят общие следствия; в Древнем Риме, в России семнадцатого века и в современной России эпидемические самоубийства являются результатом сходных социальных факторов
[354].
Среди многих голосов, обсуждавших эпидемию самоубийств, раздался и голос диссидента, который отверг и медицинское, и социологическое объяснение в пользу символической интерпретации поступка русских религиозных фанатиков с Терновских хуторов. Это был Василий Розанов, религиозный мыслитель христианских убеждений (в этом отношении он видел себя как непосредственного последователя Достоевского) и неконвенциональных, внецерковных взглядов, а также популярный публицист, придерживавшийся реакционных политических взглядов (он был другом и сотрудником Суворина, в это время — ведущего журналиста-реакционера, издателя газеты «Новое время»), и писатель-модернист. Розанов поступил с взглядами противника оригинальным образом: он полностью перепечатал брошюру Сикорского в своей книге «Темный лик. Метафизика христианства» (Санкт-Петербург, 1911), снабдив ее обширными подстрочными комментариями, замечаниями от себя. (Розанов разработал и широко практиковал этот своеобразный диалогический жанр.) В своих комментариях Розанов высказывал свое мнение и о самих событиях, описанных Сикорским, и о предложенной профессором-психиатром интерпретации. Приведем несколько характерных примеров. Так, Розанов иронически комментировал медицинские объяснения: «Ну, обычное „медицинское“ объяснение… „Гоголь умер потому, что читал аскетические сочинения, а не Фейербаха и Молешотга“ и проч.» Сикорский, среди прочих факторов, приписал действия старообрядцев чтению газет, которые провоцировали и подтверждали их боязнь официального преследования. Розанов в сноске заметил: «Такая, подумаешь, премудрость в газетах и гражданской печати. Впрочем, что же: ведь „газеты“ влияют даже на профессоров, наконец и на профессоров-психиатров, которые другой раз только „по газетам“ и думают»[355]. Для Розанова самовольные смерти русских крестьян были явлением не медицинским и не социальным, а метафизическим — отчаянным, трагическим жестом веры (пусть веры заблуждавшейся), направленным на единственно значимую цель — спасение души. Как попытка «смертию смерть попрать», это коллективное самоубийство было для Розанова событием, превосходившим по своему значению центральные события истории девятнадцатого века, и сопоставимым по своему смыслу со смертью Сократа: «Эта смерть, может быть, есть самое ужасное и самое значительное событие XIX в., куда важнее Наполеоновских войн! Как смерть Сократа была
