. Годом позже в том же журнале другой автор настаивал именно на идее эпидемии: «за последние три года в России свирепствует „эпидемия“ самоубийств»
[345]. (В начале двадцатого века педагогические журналы взялись за обсуждение самоубийства; так как считалось, что эта «эпидемия» в особенности поразила молодых людей и подростков.) «Мы переживаем, можно сказать, эпоху самоубийств во всевозможных их видах», — вторил (в том же 1908 году) в ироническом тоне критик А. Пешехонов, обозреватель журнала «Русское богатство», где он помещал свои обзоры текущих событий «литературы и жизни»
[346]. Тот же факт, без всякой иронии, констатировал земский активист врач Д. Жбанков в научной статье, заказанной тем же журналом: «Наличность эпидемии самоубийств очевидна»
[347]. Согласно статистическим данным, которые регулярно публиковались в органах массовой печати, увеличение числа самоубийств было зарегистрировано в 1906 году и продолжало резко увеличиваться в каждом следующем, вплоть до 1913 года
[348]. Как и в девятнадцатом веке, журналисты вдохновлялись статистиками, а статистики пользовались данными, заимствованными непосредственно из газетных хроник
[349]. Как и в эпоху Великих Реформ, в годы после первой русской революции печать наслаждалась новой, особой свободой и особой популярностью.
«Эпидемия» 1906–1914 годов обсуждалась в печати в терминах, поразительно близких к тем, которые употреблялись в 1860–1880-е годы, однако редко можно встретить прямые упоминания о прошлом опыте. Сведения были доступны: в научной, а иногда и в популярной литературе этих лет встречались библиографические указания на публикации из второй половины прошедшего века, однако те события, которые в 1860-е годы печать объявила эпидемией самоубийства, никак не стали точкой отсчета во время новой эпидемии. Как и в 1860-е годы, проводились исторические аналогии между сегодняшним днем и парадигматическими моментами мировой истории — эпохой Французской революции или временем распада Римской империи[350], но не событиями недавнего прошлого. Широкие исторические аналогии явно наделяли события дня универсальным смыслом, а опыт недавнего прошлого, напротив, казалось, подрывал значительность момента, грозя уничтожить ощущение уникальности переживаемого.
Как и в годы Великих Реформ, большинство авторов, писавших в либеральной печати (а именно либеральная печать, как и раньше, обращала особое внимание на самоубийство), связывали «эпидемию самоубийств» со спецификой момента — с ситуацией исторической катастрофы, русской революцией. Жбанков сгруппировал статистические сведения (в основном собранные по данным печати) таким образом, что обнаружилась корреляция между числом самоубийств и конкретными политическими обстоятельствами не только по годам, но и по месяцам: «1905-й год — год подъема и надежд на близкое лучшее будущее — не был благоприятным для самоуничтожения; люди дорожили жизнью, самоубийства везде или оставались на том же уровне, или даже падали, и мы видим, что печать откликнулась упоминанием лишь о 85 случаях за 7 последних месяцев этого года. С 1906 года начались разочарования, и самоубийства стали непрерывно возрастать, сделавши только временное исключение для мая и июня, месяцев первой Думы, когда кое-где опять вспыхнули надежды на возрождение и реформы. С июля рост уже не останавливается и особенно усиливается осенью этого года. В 1907 году все чаяния оказались окончательно рушившимися, и самоуничтожение неудержимо растет, сделавши сразу большой скачок в июне после роспуска второй Думы. Начавшись с 93 случаев в январе, этот год закончился 216 случаями в декабре, причем созыв третьей Думы не оказал никакого влияния на подъем ценности жизни»
