Прикрыв ведро с молоком заранее припасенной большой и много раз стиранной салфеткой из нескольких слоев марли, она уже было шагнула к выходу, надо было принести молоко на кухню, процедить, разлить по банкам, тщательно проверив, чистые ли они, и сухие ли. Эти банки с молоком в ближайший коттеджный поселок возил продавать на мотоцикле с коляской ее муж. Это давало семье около двух тысяч в день. Скажете, много, но на самом деле и ветеринар, и корма…
Но когда она вошла в кухню, увидела там, кроме матери и бабки какую-то женщина средних лет в белом прозрачном платке. Женщина сидела за столом, и как-то странно вглядывалась в нее, как будто хотела увидеть ее затылок.
— Дочка, познакомься, это тетка Настя, она гадает и видит срытое от людских глаз.
Мать привела все-таки бабку, сдержала слово. Сейчас самое главное, чтобы не проснулся муж, а то он такой скандал устроит..
— Садись, милая, дай посмотрю на тебя. — Голос у Насти был низкий, с придыханием, да и вообще она чем-то была внешне похожа на цыганку. Ладно, пусть. Наверноеэто недолго.
Села.
— Карты подсними — подвинула ей какую-то странную и довольно большую колоду карт Настя.
Она послушно сдвинула стопочку карт.
Настя разложила карты на столе с ловкостью карточного шулера. Смешала, потом разложила опять. Подняла тяжелый взгляд на нее, и сказала странное:
— Деточка, не плач, жив сыночек твой. Жив. Найдешь ты его, но не сейчас, попозже, зимой.
Слова эти поразили, как молнией, всех. Замер даже муж, подслушивающий в дверях, и ни слова никому дурного он не сказал, молча проводил Настю до ее машины, в которой сидел какой-то темноволосый мужчина в вышитой рубашке-косоворотке, видимо, ее муж.
Сумасшедшей назвать гостью ни у кого из присутствующих просто не поворачивался язык.
Она же стояла и не знала, что делать, так и не могла ничего сказать, так она боялась сглазить. Спугнуть эту неожиданную надежду увидеть ребенка, слова «жив сынок, сынок жив» крутились у нее в голове…
А на кухне плакали мать и бабушка, обнявшись, они плакали горько, и тихо. Настоящее горе давит на сердце, как камень, оно забирает у человека много сил, тут громко не покричишь.
* * *
В морге родильного дома была комната, в которую заходить имел право только один человек. Он не был патологоанатомом, он был завхозом роддома. И он хоронил маленькие тельца, оставшиеся после неудачных родов в одной общей могиле на небольшом кладбище неподалеку. Старостой кладбища работал его младший брат, видимо, поэтому и появилась эта должность, даже во времена СССР были «рабочие моменты», которые официальная медицина старалась тщательно обходить. А уж тогда порядок был в медицине, не чета тому бардаку и беспределу, что сейчас творится. Никто не знал, почему матерям, потерявших ребенка в родах, тельца малышей не выдавали хоронить. Скорее всего, из-за того, что часто мертворожденные дети были с такими сильно заметными врожденными уродствами, что показывать их обычным советским людям не стоило. Ну, есть какие-то рамки в жизни, которые надо было, хотелось соблюдать. Традиция продолжилась и после перестройки, правда тогда были и послабления, желающие похоронить своего ребенка сами, могли это… купить. За небольшую, естественно, цену, и с пожеланием «никому об этом не рассказывать, не говорить». Сейчас все было поставлено на «широкую ногу», его вызвали с пенсии, в возрасте 62 лет, чтобы он делал свое дело, после того, как их районный роддом попал в какую-то областную программу, и они стали направлять женщин в город рожать. Типа там был какой-то центр планирования беременности, который, типа для науки стал брать их районных рожениц и проводить им всестороннее обследование на современных приборах. Взамен тот центр попросил права хоронить на кладбище районного роддома умерших в родах, не выживших детей. Не сказать, что этих детей стало слишком много. Но количество их всегда было примерно одинаковым, и довольно большим, раньше на весь районный центр за год были два, ну три мертворожденных… А тут в месяц привозили от пяти до десяти трупиков… Странно. Хоронить мертвых детей он ходил раз в неделю. Иногда чаще. Сегодня он насчитал шесть трупиков, они лежали рядочком на секционном столе, и были такие жалкие, маленькие и некрасивые, что у него опять привычно сжалось сердце. Он хоть и занимался непрестижным, и дажев глазах некоторых обывателей, «грязным» делом, но у него, в отличие от многих молодых, на месте оставались и сердце, и душа. Взяв большой, не промокающий специальный пакет с молнией для перевозки трупов, он аккуратно уложил в него младенцев, плотно, одного к другому. Завернул оставшийся свободным край пакета, прилепил скотчем, чтобы не размотался край. Перевязал для крепости еще несколько раз скотчем, положил на каталку, открыл тугую дверь, выключил кондиционер (пока не привезут из города следующий трупик, он не будет нужен), и покатил каталку через черный ход к своей цельнометаллической, повидавшей много чего на свете «Буханке». И даже если присмотреться и к пакету, и к машине, никто со стороны, даже внимательно наблюдающий за ним в это время, ни за что бы не смог догадаться, что очередная транспортировка, перевозкачерного блестящего пакета пожилым мужчиной в этой потрепанной автомашине — очередной похоронный, скорбный, тайный рейс. Уже находясь за рулем в дороге, он машинально отметил, что мертвые детки опять были похожи друг на друга, один в один. На кладбище все прошло быстро и по-деловому, на входе в кладбищенские ворота его уже ждал брат, молча махнул в правую сторону рукой, это означало, что надо ехать по правой дороге внутри кладбища. Неподалеку от входа была выкопана небольшая могила, меньше, чем обычно, но такой же, как на стандартных похоронах, глубины. Двое рабочих, непонятного возраста и внешности, помогли вытащить пакет с младенцами из машины, положили аккуратно его на дно могилы, и быстро закопали, за каких-то пять минут. Могилу делать не стали, сравняли уровень земли с тропинкой. Он расплатился с братом, вытащив пачку подотчетных денег из кармана, молча пожал всем руки, сел и уехал.
