– А это целый концерн?
– Да, с большим числом предприятий – целый промышленный комплекс. Но главное – в том, что производится. В предмете, который они выпускают.
– Что же они выпускают?
Стрезер посмотрел вокруг, словно не испытывая большого желания называть этот предмет вслух, и тут занавес, который явно начал подыматься, пришел ему на помощь.
– Я потом вам скажу, – шепнул он.
Но когда настало это «потом», он отговорился тем, что скажет позднее – после театра, потому что мисс Гостри не замедлила вернуться к затронутой теме; а пока он отвлекся от происходящего на сцене, поглощенный другой картиной. Эти отсрочки навели ее, однако, на мысль, что означенный предмет таит в себе нечто дурное. Иными словами, как она пояснила, – непристойное, смешное или даже предосудительное. Но как раз на этот счет Стрезер мог ее успокоить:
– Непроизносимое? О нет, мы постоянно о нем говорим, широко и без стеснения им пользуемся. Дело в том, что этот маленький, обиходный, несколько смешной, но очень нужный в домашнем хозяйстве предмет не принадлежит к вещам – как бы это сказать – благородным или, по крайней мере, к кругу таковых. Поэтому здесь, где все так величественно…
И он сник.
– Вы боитесь, это слово прозвучит диссонансом?
– Увы, предмет, о котором речь, весьма вульгарен.
– Вряд ли уж вульгарнее, чем все это. – И на его такой же вопрошающий, как прежде ее собственный, взгляд добавила: – Чем все кругом. – И уже с явным раздражением спросила: – А вы как считаете?
– Я? По-моему, здесь… почти… почти божественно.
– В этом ужасном лондонском балагане? Да он просто отвратителен, если хотите знать.
– О, в таком случае, – рассмеялся он, – я вовсе не хочу знать.
Последовала долгая пауза, которую мисс Гостри, по-прежнему заинтригованная тайной – что же производят в Вулете? – наконец прервала.
– Так все-таки что это? Прищепки для белья? Сухие дрожжи? Вакса?
Ее вопрос привел его в чувство.
– Нет-нет. Даже не «горячо». Право, вряд ли вы догадаетесь.
– Как же мне решить, вульгарен этот предмет или нет?
– Решите, когда я его назову. – И он попросил ее немного потерпеть.
Однако можно сразу откровенно признаться, что он намеревался и впредь отмалчиваться. По правде говоря, он так никогда и не назвал ей этот предмет, но, как ни странно, оказалось, что в силу некоего присущего ей внутреннего свойства охота получить эти сведения у нее вдруг отпала, а ее отношение к данному вопросу превратилось в явное нежелание что-либо по его поводу знать. Ничего не зная, она могла дать волю своему воображению, а это, в свою очередь, обеспечивало благодатную свободу. Можно было делать вид, будто эта безымянная вещица и впрямь нечто неудобопроизносимое, а можно было придавать их взаимному умолчанию особый смысл. И то, что она затем сказала, прозвучало для Стрезера чуть ли не откровением.
