Я кивнул.
— Но раз богиня стала идеей, тела у нее нет. А раз нет тела, значит, нет и bush'а. Поэтому богиня может смело ему верить. То, чего нет, не обманет никогда.
Шутка, возможно, и не стоила того, чтобы ее понимать. Но дело было не в шутках. Мне надоела эта затянувшаяся игра в прятки.
— Энилиль Маратович, - сказал я, - когда вы мне расскажете, как все устроено на самом деле?
— Куда ты спешишь, мальчик? - печально спросил Энлиль Маратович. - Во многой мудрости много печали.
— Послушайте, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и веско, - во-первых, я уже давно не мальчик. А во-вторых, мне кажется, что я в двусмысленном положении. Вы представили меня обществу как полноправного вампира. Но меня почему-то до сих пор держат в потемках относительно самых важных основ нашего уклада, вынуждая расспрашивать о смысле каждой фразы. Не пора ли…
— Пора, - вздохнул Энлиль Маратович. - Ты совершенно прав, Рама, пора.
Идем в кабинет.
Я поглядел на собравшихся в зале:
— Мы вернемся?
— Хочется верить, - ответил Энлиль Маратович.
Кабинет Энлиля Маратовича был большой строгой комнатой, отделанной дубом. У стены стоял довольно скромный письменный стол с вращающимся стулом.
Зато в самом центре кабинета возвышалось старинное деревянное кресло с высокой резной спинкой. Оно было отделано потускневшей позолотой, и я подумал, что так мог бы выглядеть первый в истории электрический стул, разработанный Леонардо Да Винчи в те редкие спокойные дни, когда ему не надо было охранять мумию Марии Магдалины от агентов озверевшего Ватикана. Видимо, Энлиль Маратович сажал на этот трон позора провинившихся вампиров и распекал их из-за своего стола.
Над столом висела картина. Она изображала странную сцену, похожую на лечебную процедуру в викторианском сумасшедшем доме. Возле пылающего камина сидели пять человек во фраках и цилиндрах. Они были привязаны к своим креслам за руки и за ноги, а их туловища были пристегнуты к ним широкими кожаными ремнями, словно на каком-то древнем самолете. Каждому в рот была вставлена палочка, удерживаемая завязанным на затылке платком (такой деревяшкой, вспомнил я, разжимали зубы эпилептику во время припадка, чтобы он не откусил язык). Художник мастерски передал отблески пламени на черном ворсе цилиндров. Еще на картине был виден человек в длинной темно-красной робе - но он стоял в полутьме, и различить можно было только контур его тела.
На другой стене висело два эстампа. На первом размашистая тень темно-зеленого цвета неслась над ночной землей (название было "Alan Greenspan's Last Flight"). На втором алела изображенная в трех проекциях гвоздика с блоком крупно набранного текста:
