Орест Кипренский. Дитя Киприды | страница 40



В отчизну брошенной из дальних стран чужбины,
Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете![71]

Орест знал Костину тайну. Самым «милым лицом» для вернувшегося с войны Кости в доме Олениных на Фонтанке была их воспитанница – Анна Фурман. Этот приезд должен был все решить в их запутанных отношениях.

И вот уже не на Фонтанке, а на оленинской даче в Приютине Орест усадил Костю для портретирования. Он был одет в старый штаб-капитанский мундирчик, по-домашнему распахнутый на груди, – курчавый, живой, веселый, молодой. Превосходнейший поэт! Орест выучивал с голоса его звучные стихи. Они его потрясали. Он любовно и придирчиво вглядывался в лицо своего друга. Это был один из главных его «двойников». С Костиной жизнью он сверял свою, с Костиной поэзией – собственную живопись. Да ведь и Костя то и дело публично его «окликал».

Вот, к примеру, в стихах о Приютине. Орест пытался напевать эти стихи под гитару, то понижая, то возвышая непослушный голос (впоследствии Самуилу Гальбергу его пение решительно не нравилось!).

…Мечтает там Крылов
Под тению березы
О басенных зверях
И рвет парнасски розы
В приютинских лесах.
И Гнедич там мечтает
О греческих богах,
Меж тем как замечает
Кипренский лица их
И кистию чудесной,
С беспечностью прелестной,
Вандиков ученик,
В один крылатый миг
Он пишет их портреты…

Две последние строчки Оресту особенно нравились, и он их обычно почти выкрикивал:

Которые от Леты
Спасли бы образцов…[72]

А в своей милой статейке об Академии художеств, опубликованной в «Сыне Отечества» в 1814 году, Костя так прямо и назвал Ореста «любимым живописцем нашей публики». Может, так оно и было, да ведь надобно же вслух произнесть! Но Костя, Костя не подвел, и как раз в тот момент, когда Италия опять от Ореста отдалялась. Императрица Елизавета Алексеевна, пообещавшая ему пенсион, сама надолго уехала в Европу…

Но чем они похожи, помимо курчавости и невысокого роста? Смазливостью? Творческим даром?

Нет, глубже, горячее, больнее!

Их роднит какая-то странная, вполне знакомая всем «героям времени» раздвоенность. Орест ощущал в себе то «Петрушку-меланхолика», то восторженного крестьянского мальчишку. Он был то царское дитя, то недотепа из провинции.

А Костя? Тот тоже где-то писал о себе, что «сегодня он беспечен, ветрен, как дитя», а «завтра – ударился в мысли… и стал мрачнее инока…»[73].

Орест рисовал вернувшегося с войны Костю веселым, приветливым, легким. Таким он сам мечтал быть! Но помнил о Косте и другое… Однажды Николай Гнедич рассказывал за чаем в Приютине о Батюшкове. Чай Оресту, Крылову и Гнедичу разносила воспитанница Олениных, хорошенькая Аннета Фурман. И Гнедич скользил по ней своим единственным, но очень зорким глазом. Уж не для нее ли и рассказывал? Орест догадывался, что Гнедич в нее влюблен.