Черный вход в «Три сороки» был открыт. За дверью на трехногом табурете сидел здоровенный детина с каким–то очень детским лицом, и гонял грязноватым пальцем фишки «пятнашки». Услышав скрипнувшую дверь, он потянулся к прислоненной рядом с табуретом к стене дубинке, но, увидев меня, хватать ее не стал, только буркнул что–то, видимо означающее приветствие.
Я прошел по коридору и осторожно постучал в дверь Соньки–Арфистки. И пока там несколько секунд царило гробовое молчание, я успел подумать, что до сих пор не знаю, почему ее называют Арфистка. Никакой арфы в ее комнате не было. Разве что она прятала инструмент за шторой из бусин…
Дверь распахнулась так резко, что я даже отскочил. Шагов ее я не слышал.
— Я думала, ты не придешь после твоей выходки, — прохладно сказала Сонька, отступая в пряный сумрак своей комнаты.
— Это была не выходка, Сонька, честное слово! — с тревогой в голосе сказал я. Долго обдумывал сегодня, как бы мне повести себя. Я не особенно волновался, что она узнает правду обо мне. Даже при всей ее проницательности, правда была бы слишком уж безумной догадкой. Кроме того, мое тело сейчас — это подросток. Практически ребенок, да еще и худой. А при виде таких у женщин, даже самых странных, возникает иррациональное желание позаботиться, накормить и уберечь от неприятностей. Мать–природа как могла позаботилась о брошенных птенчиках. А значит и играть следовало растерянность и недоумение. Ну, и иногда «топорщить перышки» в типичной отроческой браваде.
— Не выходка, правда! — я умоляюще уставился на нее немигающим взглядом. — Кажется, кто–то что–то сделал со мной, и теперь, когда я пытаюсь рассказать про… кар–кар–кар!
Я беспомощно развел руками. Брови Соньки сошлись на переносице тонкой складочкой.
— Не понимаю, как такое возможно… — проговорила она. «Конечно, не понимаешь, — подумал я, глядя на нее доверчиво и беспомощно. — Это все–таки из области высшей родовой магии».
— И с памятью моей тоже какая–то петрушка творится, — продолжил я. — Что–то я вроде бы помню, но… Сонька, ты можешь мне помочь?
— Помочь? — переспросила она. Похоже, я все–таки не очень убедительно играю беспомощного ребенка, о котором надо срочно позаботиться. Или у нее с материнскими чувствами все сложно. — Не представляю, как я могу тебе помочь с этим. Ты не помнишь, кто это сделал?
— Я почти ничего не помню до того момента, как вчера проснулся, — сказал я почти искренне. — Ты можешь мне… погадать?
