— Дайте срок, не достану, свой подарю!
— А ты оставь его мне в залог! — «Так и есть!» — обрадовался Хасай своей прозорливости. — Тар оставишь, а сам… а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!
— Учить буду, только… — Тарист усмехнулся.
— В армию берут?
— Да.
— А почему бы не пойти защищать отечество?
— А я готов, только врачи не пускают, болен я.
— Ну и что дальше? — Хасай нахмурился, сузил глаза, прощупывает тариста.
— Только не пойму, почему меня каждую неделю вызывают, от работы отрывают.
— Кто?
— Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.
— Ах, он!.. — «Так… — мелькнуло у Хасая. — За моей спиной, значит!» — Это я улажу.
Тарист вздохнул.
— Нет, ты свой тар оставь!
И весь год тарист учил Хасая.
Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, пришлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, понимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.
— Начни же! — говорит Рена.
— Еще не настроил, — отвечает ей Ага.
— А чего глаза закрыл?
— Он для себя играет, а для нас настраивает, — пытается шутить Гейбат.
— Хитрый какой! — говорит Рена. — Слышишь, перестань настраивать, играй! — просит Рена. — И, пожалуйста, открой глаза!
чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли о твоих подлостях,
добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше времени.
А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают — и Рена, и его братья?
Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: «Ай, как годы бегут!..» — и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже никогда не вернуть.
Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Никак не настраивался, а братья терпеливо ждали. Прикрыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушедшие, умчавшиеся годы.
— Все, — сказал Хасай.
И братья ушли.
Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на высокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спускаться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуемый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица — твоя; и ты чуть ли не сросся с его деревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбегает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам…
