— В каждом ресторане, — продолжает Гейбат, находившийся у Аги под двойным подчинением, дай бог каждому такое, родственным и служебным, — специальная для него кабина, и стройные юноши подносят ему, как шаху, лучшие блюда!.. Ко мне он не ходит, у меня таких юношей нет, а если зайдет вечером (идут перечисления знаменитых «точек» с названиями рек, озер, городов, гор, долин, сказочных героев, цветов… Мамиш и не предполагал, что их столько, а Гейбат все новые и новые подкидывает) в «Дружбу», «Интурист», директор принимает стойку «смирно» и оркестр играет в его честь победный марш!
— Еще неизвестно, кто из вас главный! — сказала Рена. У Аги чуть порозовела прилипшая к скулам сухая кожа.
— А что? — в тон ей Хасай. — Я бы лично предпочел быть на месте Аги.
Рена довольна, что Гейбат замял оплошность Хасая, когда тот упомянул Х.-х. Неприятно слышать ее имя и неприлично даже. Ох эти нравы!.. а они… беззлобно, но все-таки! сколько можно? Ей, Рене, это не по нраву: она победила в открытой борьбе, и чего злопыхать? Уши закрывала при гостях — «Умоляю, не надо!» — и штрафовала («У нас штраф: кто скажет Х.-х., клади на стол рупь!»); первое время куражился Ага: «А я вот скажу и наперед еще», — и ладонями о стол, а меж них хрустящая новенькая; но со временем помогло, перестали, а тут вдруг снова.
Это было при Мамише, и не раз; и еще когда Рены не было. «Родной мой! — прижала Хуснийэ-ханум к высокой груди голову сына Гюльбалы. — Отчего у тебя седые волосы? И худой ты какой стал!.. Хасай, надо его врачу показать, на глазах тает!.. Нельзя так, ты совсем не следишь за собой». Гюльбала шарит рукой по столу, сигарету хочет взять, а Хуснийэ отодвигает пачку: «Не надо так много курить! — И гладит, и гладит его волосы, потом брови его осторожно. — Родной мой! — вздыхает она. — Как время летит!..»
— защитил бы мать!
А что он скажет? Разве сказать нечего? Конечно, Гейбату Гюльбала мог напомнить: «Мало она кормила, поила тебя, неблагодарный?» И Аге мог возразить: «А кто тебя спас?! Не один Хасай!..» И Гюльбала был бы прав. («Ах, ах! — сказал романтик ашуг, сочинивший на нашей улице каламбуры насчет завязи на инжировом дереве. — Ах, ах!.. Человека из болота вытащили, от грязи очистили, добрую услугу ему оказали, в чистенькую, накрахмаленную рубашку принарядили, галстук на шею заграничный да лакированные, как народному артисту, туфли на ноги, когда и то, и другое доставалось трудно, а кто настоял?») Хасай, конечно, щедр, ничего не пожалеет для родного брата, а галстук свой любимый и собственному сыну не отдаст… Хуснийэ настояла! Хуснийэ не пожалела, а он теперь как необъезженный конь брыкается, как свирепый верблюд кусается! Было ведь время, оно у нас на памяти, не в прошлом веке было, когда Ага клялся именно Хуснийэ — она и ближе сестры и роднее матери, она, «я слов не нахожу», плачет Ага, «чтобы выразить», и падает на колени.
