Тюрьма стала для нас полем битвы с того времени, как мы торжественно решили, что принципиально мы не станем подчиняться правилам, обязательным для обыкновенных уголовных преступников. Но входя в Холлоуэйскую тюрьму в этот апрельский день 1913 года, я отчетливо сознавала, что мне предстоит пережить гораздо более продолжительную борьбу, чем до сих пор приходилось переживать какой-либо из суфражисток-милитанток. Я уже описала голодовку, это ужасное оружие, которым мы неоднократно разбивали наши тюремные затворы. Правительство, не зная, как ему сладить с участницами голодовок и выйти из положения, которое так скандально дискредитировало законы Англии, прибегло к мере, несомненно, самой жестокой из тех, какие когда-либо были предложены современному парламенту.
В марте, когда я еще ждала суда, министром внутренних дел Реджинальдом Маккенна был внесен в Палату Общин билль, имеющий целью сломить голодовки. Этот проект, ныне общеизвестный под названием «Игра в кошку и мышку», устанавливал, что если тюремные врачи удостоверяют, что объявившей голодовку заключенной суфражистке (закон открыто имел в виду только суфражисток), грозит смерть, то может последовать распоряжение о временном ее освобождении для восстановления сил, позволяющего ей закончить отбывание наказания. Будучи освобождена, она все же остается узницей, пациентом или жертвой, – называйте, как хотите, – состоящей под постоянным надзором полиции. Согласно законопроекту, заключенная освобождается на определенное число дней, по истечении этого срока она сама должна вернуться в тюрьму. В законе говорилось следующее:
«Срок временного освобождения может быть, с согласия министра, продлен по просьбе заключенной, заявившей, что состояние ее здоровья не позволяет ей вернуться в тюрьму. Если такая просьба будет представлена, заключенная, в случае надобности, должна согласиться на медицинское освидетельствование врачом вышеупомянутой тюрьмы или другим врачом-практиком, назначенным министром.
Заключенная должна сообщить начальнику столичной полиции свое местожительство до освобождения. Она не имеет права менять это местожительство, не сообщив о том письменно за сутки начальнику полиции и не указав ему свой новый адрес; равным образом, она не имеет права временно отлучаться из своего местожительства более чем на 11 часов, не сделав такого же уведомления и т. д.»
Предположение, что милитантки станут признавать подобного рода закон, почти смешно, однако, улыбка исчезает с лица перед сожалением, какое чувствуешь по отношению к министру, признавшему свое банкротство измышлением такой меры. Перед нами могущественное правительство, не желающее удовлетворить справедливые требования женщин и сознающее, что оно не в силах заставить их подчиниться, и потому готовое примириться с исключительным законодательством, абсолютно противоречащим всем исповедуемым им принципам. Маккенна говорил, прося Палату принять его возмутительный проект: «В настоящее время я не в состоянии заставить этих заключенных отбывать назначенное им наказание, не подвергая их серьезному риску умереть. Я должен получить полномочия, дающие мне возможность добиться этого, особенно в тех случаях, когда заключенные прибегают к голодовке. В настоящее время, хотя я имею право освобождать, я не могу освободить заключенную без помилования, и притом мне приходится освобождать ее совсем без всяких обязательств с ее стороны. Мне надо иметь возможность освобождать без помилования, с оставлением приговора в силе… Я хочу, чтобы закон исполнялся, и я хочу, если только смогу, чтобы он исполнялся без насильственного кормления и не подвергая риску чью-либо жизнь».
