Дмитрий отлично понял причину королевской уклончивости и в последующие дни постарался дать почувствовать окружающим свое духовное перерождение. Он дал обет отправиться пешком в Ченстохово на поклонение известнейшей польской святыне, иконе Ченстоховской Богоматери (его русская свита не могла ничего заподозрить, так как эта икона почиталась также и православной церковью). Чтобы отговорить его от этого паломничества, Мнишку пришлось даже употребить мягкое насилие. Дмитрий оставил мысль о богомолье, но продолжал громко восхищаться католичеством и не уставал при встречах с нунцием в дворцовой часовне выражать благоговение перед папой и делиться своими намерениями возвести в Москве католические храмы. Его старания не пропали даром. Рангони через Мнишка передал Дмитрию свое желание видеть его у себя.
Аудиенция у нунция 19 марта имела важное значение. Хотя депеши Рангони в Рим уже давно цвели самыми радужными перспективами, но до сих пор он внешне соблюдал нейтралитет по отношению к царевичу. Он не вставал ни на чью сторону и был одинаково сдержан в этом вопросе как с панами, так и с самим королем. Приглашение Дмитрия к себе говорило о том, что нунций открыто переходит в лагерь его союзников.
Царевич был учтив и обаятелен еще больше прежнего. Он пропел настоящий дифирамб католической церкви, назвав папу «великим отцом, вселенским пастырем, защитником угнетенных», и еще раз повторил свою историю, представив себя отверженным и гонимым беглецом. Да поможет ему папа молитвой перед Богом и своим сильным заступничеством перед королем! Он кончил речь словами, которые, как он уже успел убедиться, разглаживали морщины на самых хмурых панских лицах:
– Польша не будет в убытке, если вернет мне отцовский престол. Мое воцарение будет сигналом для крестового похода против турок.
В тот же день он успел привлечь на свою сторону сердца еще многих поляков. Была пятница, шел Великий пост; в переполненных церквях звучали торжественные проповеди. Разъезжая по городу, Дмитрий слушал их в монастыре бернардинов и в других местах. В одной оратории он стал свидетелем впечатляющего зрелища – самобичевания братии. По условленному знаку в храме потухли огни; монахи обнажились по пояс и, взяв бичи в руки, начали наносить себе удары под торжественные звуки органа. Эта символическая сцена Страшного Суда сменилась изображением триумфа небесных сил: зазвучала нежная музыка, и монахи, оглашая своды храма радостным гимном, бросили бичи, зажгли свечи и вынесли Святые Дары. Народу в церкви было больше обыкновенного: краковцы сопровождали Дмитрия по улицам города, и теперь, войдя внутрь храма, с интересом наблюдали за ним. Он хранил серьезный, сосредоточенный вид. В конце церемонии он со свечой в руке присоединился к процессии и склонился до земли, принимая благословение священника. Горожане вполголоса выражали одобрение его набожности.
