— Я уже оброс вековой шерстью, — говорил он, когда Влад, не смея вечером сбежать на очередной сеанс приобщения к театру на четыре часа раньше, чем обычно уходил (официально он работал до шести, но на деле засиживался до девяти и более), звал его с собой. Поднимал краешки верхней губы и демонстрировал жёлтые резцы. — Не видишь, какие у меня бивни?
— Нет, — честно отвечал Влад.
— Значит, уже выпали, — говорил Виктор. — А всё от старости. Так что я, пожалуй, пропущу ход. Театра мне хватает и здесь. Не знаю, куда от него деваться. А ты иди, развлекайся. Надеюсь завтра увидеть тебя вовремя.
И неодобрительно качал головой вслед, слушая как за многочисленными, пропахшими потом и клопами, драпировками затихают шаги.
Каким-то образом учащиеся театрального факультета, что заглядывали к ним с Виктором в мастерскую, умудрялись разговорить молчаливого паренька. Хотя сам Влад считал, что его наставник в плане общения куда интереснее. Ведь в голове у него гардеробная не меньше, чем здесь! Но ребята не обращали на Виктора никакого внимания; разве что несмело здоровались. Кроме того, они все оказывались друг с другом знакомы, и Влад в конце концов понял, что оказался в компании.
Самое первое сообщество людей, в которое Влад имел честь вступить, когда родился, отличалось стабильностью. Конечно, на тот момент ему была нужна не стабильность, а нечто другое. Оно было крошечным — хриплый прокуренный голос — и голос трепещущий и слабый. Крепкие грубые прикосновения — и прикосновения холодные и липкие от питательной смеси. Первые давящие, влиятельные, вторые — подчиняющиеся и бездушные. Будто Влада брал на руки один из тех манекенов, которыми он в будущем себя окружил. Даже слово «мама» приобрело для Влада некий картонный привкус. Она была угловатой, очень неуклюжей, но, при всём при этом, самым незаметным существом на земле. На кухне всегда что-нибудь падало, а за этим следовали несколько минут тишины. Если не полениться и зайти на кухню, можно видеть, как эта женщина парит над осколками кружки или уроненной кастрюлей. Щуплая, с жидкими светлыми волосами, вся из острых углов — любая одежда смотрится на ней, точно смирительная рубашка. Вечно виноватое выражение на лице изредка сменяется на что-то другое, но никогда — на гримасу недовольства. Если бы Влад в детстве зачитывался историями о старых замках с призраками, он мог бы вообразить, что обитает в одном из них.
Когда мальчик подрос и стал разбираться в эмоциях, ему стало казаться, что отец испытывает к матери отвращение. Это вязкое чувство, наверное, много позже и примирит его с действительностью сырого подвала. Он ни разу не спрашивал отца, что тот нашёл в этой женщине. Даже во время их «полуночных бесед». Но неоднократно задумывался над этим. Наверное, вспыльчивому, эгоистичному мужчине нужен электролит, проходя сквозь который, электрические разряды его порывов и эмоций будут достигать цели. Но разве не коробит его, что электролит этот — бездушная биомасса, не способная сказать и слова поперёк?.. Нет, отец её не бил. Во всяком случае, Влад ничего подобного не видел. Но был с ней груб, и даже не пытался в чём бы то ни было считаться с желаниями матери. Если, конечно, у неё эти желания были.
