До самого вечера Виктор разглагольствовал об особенностях кроя театрального костюма и эволюции его из эпохи в эпоху. Слушать было интересно, но ещё интереснее (и немного страшно) было смотреть на хозяина. Он мог говорить без остановки часами, а потом превращаться вдруг в самого нелюдимого человека на земле, выражая щёлканьем ножниц всю свою ненависть к миру людей.
Владу не слишком здесь нравилось — хотя, конечно, это был отличный опыт. Костюмы смущали его хитростью кроя, невозможными, казалось бы, дизайнерскими решениями, и он, как припозднившийся турист, пыльной египетской ночью жаждущий разгадать загадку пирамид, просиживал над ними целыми днями. За этими костюмами приходили столь же загадочные и высокомерные люди, которые одним своим видом, одним взглядом рыбьих глаз ставили Влада в тупик. Должно быть, это всё костюмы. Они обретают возможность двигаться, помещая внутрь себя живой организм, и люди подчиняются своей одежде легко и охотно. Даже настоящие глаза отдают маскам. Не удивительно в таком случае их мастерство на сцене: все эти холодные, точные движения, заученные интонации. Как можно залажать, если тобой управляют, а ты всего лишь прячешься в нутре своего костюма, как слизень?
Поэтому Влад как мог наслаждался обществом единственного живого человека в этой компании — Виктора, временами странного, временами пугающего, но живого.
Тем не менее Владу казалось, что он тоже боится своих костюмов. Он никогда не примерял их на себе и не позволял примерять Владу. «Для того есть манекены, — говорил он чуть ли не с отвращением. — И эти вот…»
Под «этими» он имел в виду артистов.
Несмотря на гнетущую атмосферу, Влад побил свой же собственный рекорд: одиннадцать часов ежедневно в мастерской Рустама превратились в тринадцать часов в мастерской Виктора. Освободившись от работы, Влад целые вечера проводил за книгами. Мастерская могла легко претендовать на звание библиотеки: страницы вдыхали во Влада историю моды, модных домов, эволюцию кроя, и прочая, и прочая. Выделялась здесь подшивка «Отечественные записки мод» почти пятидесятилетней давности и насчитывающая около ста пятидесяти выпусков. Он выделил для себя, как эта хитрая бестия, называемая модой, сначала обрастала деталями и ограничениями, а потом сменила курс в сторону упрощения и удобства, даже кое-где нарочной невзрачности. Он рассматривал выкройки корсета двухсотлетней давности на жёсткой, даже жестокой шнуровке и пытался представить, как бы чувствовала себя в нём современная женщина. Над книжкой о японской моде воображал женщин в деревянных сандалиях поккури, которые могли привлечь к себе внимание всего лишь деликатным звуком шагов.
