Километра через полтора каньон раздвинулся, появились плесы, мелкие шиверы — каменистые перекаты. У одного омута забросил спиннинг, ощутил удар по мушке, рывок — и с наслаждением потянул из струи крапчатую борющуюся форель. Он забыл о времени. Костер пришлось разводить уже в темноте…
— Вот, — сказал Райнер, привязывая к деревянному крюку капроновый шнур, — завтра поставим. Отруби у щуки хвост. С мясом. На приманку.
Дима угрюмо отвернулся. «Нарочно меня в тайге оставил, нарочно про росомаху, нарочно, назло ловушки эти делает, в которых я не понимаю…»
— Расскажи что-нибудь, — сказал Райнер. — Хоть про историю. Ты какую историю изучаешь?
— Всякую…
— Но все-таки?
— Древнерусскую. Да вам-то зачем это?
Дима стащил второй сапог, полез в палатку. Он поворочался и затих. Райнер остался у костра. Он задумчиво вертел деревянный крюк, подрезывал, подправлял, что-то насвистывал. Да, так уж получилось, но это хорошо — ведь он не нарочно бросил студента, а надо бы было бросить, как бросают в пруд глупого щенка. Щенок может выплыть, а может утонуть. В тайге не место щенкам, которые не умеют плавать. Здесь каждый сам за себя. В одиночку. Как, впрочем, и в городе. Ты хотел увидеть тайгу? Пожалуйста. Но за вход надо платить. Вот Вега знает это. На холке у нее шрамы, лапы обморожены, а сейчас к тому же до крови сбиты о камень. Она лежит и лижет лапы, но не сердится, она знает закон леса. Как это у Киплинга: «Мы одной крови, вы и я…» Ноет плечо: завтра погода переломится.
Ночью Дима проснулся от ветра. Ветер выстудил палатку, он рвал тент, бросал в него пепел кострища и то уходил в гору и гудел мощно, глубинно во тьме лесов, то возвращался к озеру, и тогда был слышен плеск и скрежет гальки под накатом суматошных волн. Ветер не ослабевал, разрастался, невозможно было заснуть. Райнер дышал ровно, чуть подхрапывая, но это не успокаивало. «Я мог быть не здесь, а дрожал бы сейчас там, в этой темени, и никто бы меня не нашел…» Стали всплывать строчки, бессвязные, но очень четкие, кажется, это называется соощущения — синестезия. Сначала отключались мысли — он их и не удерживал, — потом отключалось тело, становилось ничейным, ненужным, его уносило ветром вместе со всей землей в серо-черное кипение непогоды; гигантская мешалка перемешивала тучи, скалы, море, леса, казалось, что даже здесь, в десятках километров от побережья, слышны раскаты штормового прибоя.
…Буйная волна, грозная, как страшный суд, — услышал-прочитал он, не пытаясь вспомнить, откуда это.
