Но все равно, несмотря на заведенность священника, на немногочисленность верующих в церкви, что-то ясное и теплое было во всей атмосфере церковки, такое, будто весь остальной холодный, снежный мир с его лесами, метелями, домами, людьми, весь мир этот раздвинулся, ушел, провалился куда-то: оставив на месте своем кусочек этого ясного и теплого, близкого душе и жизни пространства, в котором и скучная служба и нудные лица остатков прихожан не могли испортить того удивительного впечатления, которое охватило и Владимира Глебовича, будто какой-то другой мир неожиданно клинышком вдвинулся в наше, вполне привычное, зимнее пространство.
Они недолго были в церкви, но и этого маленького времени хватило и ему и ей, чтобы неожиданные эти ощущения пронизали их почти одновременно. Они не могли их выразить точно и только улыбнулись друг другу. И улыбки эти были чем-то похожи друг на друга, будто каждый нерв этих двух людей, каждый оттенок их радости отразился в ясных этих улыбках.
Владимир Глебович еще внимательнее присмотрелся к ней, заглянул в ее лицо и неожиданно представил себе, как он целует эти глаза, шею, волосы, как поднимает к губам своим ее руки и тоже медленно, упоительно медленно целует их.
И оттого, что он представил это, ему неожиданно стало грустно, будто частица его отлетела от него и оставила на месте своем ничем не заполненную пустоту. За этой пустотой что-то раздвинулось, поехало, поехало и родилась пустота побольше, а за ней тоскливое грустное чувство.
— Вы знаете, — сказал он, — когда я в церкви, мне всегда кажется, что я вот-вот умру. Мне начинает казаться, что я вот так стою, а потом что-то уходит от меня, сначала помалу, потом больше, потом еще больше, и я сам начинаю таять, таять, и не слышу уже ни звуков, ни пения, ни света этого не вижу, ни икон, и что-то начинает шириться во мне, расти, больше и больше, я расширяюсь, расширяюсь, и вот вся эта церковка и люди в ней начинают казаться мне маленькими, как маково зернышко, а я становлюсь больше их и вбираю, жадно-жадно вбираю их в себя, напоследок отдаваясь жадности, а потом и весь мир становится маленьким и уходит в меня, и страха нет, и жалости к себе, и вот меня уже нет.
— Знаете, почему мне хорошо с вами? — сказала она.
— Нельзя этого знать.
— Почему же, можно, с вами мне всегда немного грустно.
— Вот как.
— Вам же самому, наверное, часто грустно?
— Вовсе нет, я так часто радуюсь.
Они, не заметив сами, стали говорить громче, какая-то старуха зашикала.
