— То есть как это? — изумилась Екатерина Ивановна.
— А так, все разделено, вот вы идете рядом, а даже некоторой части моих мыслей, самой маленькой части представить не в состоянии. А деревья, а ветви, это же все жизнь. И вся скрытая, а как о смерти подумаешь, она яснее делается, как на ладони, но это только в приближенных чувствах, в маленьком представлении о ней, о смерти.
— А разве можно как-нибудь иначе, не раздельно?
— А почему нет?
— Можно, значит?
— Не знаю, может быть, и можно. А может, и нельзя.
— Но тогда ведь весь этот мир другим будет?
— Конечно, будет, ну и что же?
— Ничего, только непривычно как-то, я никогда еще такого не слышала.
— Ничего непривычного, может, такие миры уже где-то и есть.
— Вы думаете?
— Иногда мне кажется, что знаю, а не то что думаю, а иногда все такие мысли вообще ерундой кажутся. В один день — озарение, а в другой — то же озарение иначе представляется, как, думаешь, такое могло показаться? А, однако, показалось ведь откуда-то? А откуда? Ведь как-то такая мысль могла зародиться. Уже само по себе это удивительно. Бывает, пронзит такая мысль насквозь, все как озарится, а потом будто ничего такого и не было, не было такой чудной мысли, и кажется она странным домыслом, хотя ведь жил же ей, упивался, а она, изменница, уходит и оставляет по себе пустоту. И кажешься временами юродивым. И такое безысходное это чувство, такое безнадежное, так вся жизнь из-под ног и уходит, зашатается, зашатается и уходит.
— Владимир Глебович, — сказала Екатерина Ивановна, — вы, наверное, просто очень устали, отдохнете и тогда пройдут все ваши мрачные мысли.
— Нет, это что-то другое, это не усталость, и уставать мне ведь не с чего, это моя жизнь так меня ведет. Знаете, мысли мыслями, а жизнь все куда-то в свой угол заворачивает, тащит вас, тащит в этот угол, вы хотите все мыслью объяснить, а она без всяких мыслей одной ей ведомым путем куда-то вас приводит. А потом и мысли появятся и объяснение.
— Мне тоже так в последнее время кажется, — сказала она, — мне кажется, я и ни при чем, а что-то меня затягивает в совершенно новую жизнь, вот даже с вами и то все это не случайно.
— Да, да, — сказал он. — Вот эти мои картины, которые вы видели, ведь, поверите, я и сам многих из них не понимаю, но именно оттого, что я не понимаю их, мне особенно хочется их писать, потому что мне нужно писать.
— Вам, наверное, из-за них иногда страшно бывает?
— Бывает. Это словно падаешь — и страшно, и интересно. Вы не поверите — большей свободы, чем когда я их пишу, я никогда в жизни не испытывал. Пишешь, пишешь, а холодок под ложечкой, томительный, печальный холодок.
