Майков терялся, уходил в себя и производил впечатление странного, не от мира сего человека. Это впечатление от его необычности было тем более броским, что сам Майков казался совершенно цветущим, розовощеким, с ясными глазами и доброй улыбкой человеком.
Владимир Глебович отложил кисти, устало сел возле холста, посмотрел на него, потом снова встал, прошелся несколько раз по комнате, выглянул в окно и, потирая виски руками, снова сел так, чтобы не видеть неожиданно появившейся на свет новой своей картины. Так и сидел он несколько минут, напряженно созерцая перед закрытыми своими глазами черноту, прорезаемую белыми искорками.
Так и сидел он некоторое время, пытаясь представить себе весь тот заснеженный, завьюженный мир, который сейчас метался, стонал за замороженными окнами его мастерской. Мысленно он представил себе темное зимнее небо, хлопья влажного снега, падающего с этого неба, тучи, летящие над вершинами сосен, туман, ползущий из лесу на холодные пустые дачи, и им овладела строгая, сильная радость, которая все более и более заполняла его сознание, так, что ему казалось, что в нем что-то сломается, и он не выдержит, и весь этот мир, и вместе с ним это чувство радости, так же неожиданно покинут его, как и пришли.
От ощущения этого ему стало страшно, и он весь напрягся, как напрягаются больные люди в предчувствии приступа очередной режущей, беспощадной боли. И то ли от этого страха, то ли по какой иной причине, он неожиданно приблизился к этому холодному одинокому миру, приблизился так, что ему показалось, что каждая сосенка, каждая елочка, каждый стебелечек близок ему так, что он может проникнуть в их самые сокровенные глубины и ощутить то, что сейчас ощущают сосны, полузамерзшие травы, яблони в саду, даже далекие лесные пространства.
Ему показалось, что все кругом, вся эта полузамороженная огромная и бесконечная жизнь, словно одно единое существо, призывает его, вовлекает в себя, словно крупицу того же существа. И от этого неожиданного единения на душе ему стало тепло, и чувство строгости пропало, и на месте его оказалось совсем иное чувство — силы и бесконечности своего я, всесильности себя.
Ему показалось, что и деревья, и снега могут подарить ему часть своей силы, и он, почти не ощущая своего собственного я, растворившись в окружающем его мире, почти исчезнув, между тем может выполнить все, что бы он ни задумал. Он ощутил себя на самом острие огромной созидающей силы, и чувство радости от этого было так велико, что он готов был призвать любое несчастье, любое горе и испытание, чтобы проверить себя, чтобы полнее вкусить расстилавшуюся вокруг него огромную, живую, единую жизнь.
