Когда Майков работал, он не думал о необычности этого явления, он просто, поддаваясь неясному и не осознанному им еще желанию, взялся за кисть.
Владимир Глебович не был тем художником, который загодя, с умыслом обдумывает свою картину и делает многочисленные эскизы. Майков был иным живописцем: все его картины рождались совершенно неожиданно, как бы сами собой и, казалось бы, без малейшего усилия со стороны Владимира Глебовича. Он просто видел их, как видел свет, небо, деревья…
Но вся штука-то заключалась в том, что на картинах его не было почти ничего видимого, реального, а лишь нечто, что было видно лишь ему самому, его внутреннему взору. И поэтому картины его представляли для других лишь некоторую нелепость, в то время как для него каждая из них имела свой глубокий и пережитый смысл, ибо хотя и писал он почти что бессознательно, но мысли о том, что он делает, все же не раз беспокоили Майкова и беспокоили все сильнее, тем более, что он не мог подумать о творчестве своем ничего путного — иными словами, он даже и объяснить его никак не мог. Это тем более тревожило его в последнее время, потому что временами он ощущал себя какой-то послушной и исполнительной игрушкой, которая по чьему-то непонятному велению лишь зарисовывает и записывает что-то большое и весьма значимое, но именно значения и величины записывающий и не понимает.
Этим и объяснялись часы мучительного беспокойства, которое часто в последнее время охватывало Владимира Глебовича. Когда-то он просто поддавался себе, но сейчас ему было этого уже слишком мало. Когда он начинал анализировать и записывать то, что с ним случалось в такие, как случившиеся только что, минуты, он понимал, что вдохновение приходит к нему далеко не постоянными путями, и чтобы объяснить себе эти пути, он представлял себя, свое скрытое, таинственное я, которое делало ему сюрпризы, как темное и бесконечное поле. Но поле это не было мертвым и на нем шла постоянная и невидимая жизнь. На нем-то и таились те живые и не видимые пока фигуры, которые иногда приводилось видеть Владимиру Глебовичу. Звук, луч света, ветер, голос, прогулка толкали это поле, и оно оживало, становилось на мгновение видимым, таким, которое после и попадало на его холсты. И именно то, что и в голосах, и в лицах, и в ветре, и в снеге, и в небе, и во всем этом окружающем мире были смысл и ясность, а в этих образах не было ни того, ни другого, а был какой-то другой смысл — он это чувствовал.
