— Я сейчас попытаюсь, — продолжил голос, — только не смотрите на меня, глаза, глаза убери.
Что-то неестественное, нечеловеческое было в интонациях отвечающего голоса, такое, что Екатерина Ивановна невольно отодвинулась от двери; ей очень хотелось заглянуть в дверь, но она боялась быть обнаруженной. Она так и стояла, прикованная к этой узкой щели, и слушала полупонятное лепетание незнакомца. Наконец она пересилила себя и заглянула в щель. Она увидела расхаживающего по комнате Ивана Ивановича. Он заложил руки за спину и ходил из угла в угол. У стены стояла кушетка, покрытая белым, как в больнице, и на кушетке лежал какой-то человек, щель не позволяла увидеть всего человека, были видны лишь его ноги без носков, все в седых волосках, а лица было не видно.
Екатерина Ивановна отодвинулась, решив не рисковать, и стала слушать снова.
— А лицо, — спрашивал Иванов, — лицо ты чувствуешь?
— Не все.
— Сколько?
— Чего сколько?
— Сколько лица?
— А, примерно половину.
— Левую, правую?
— Левую не чувствую.
— Так и должно быть. Ты что, еще не привык?
— К этому нельзя привыкнуть.
— Врешь, ко всему можно привыкнуть.
— К этому нельзя, ты же не пробовал.
— Зачем мне пробовать?
— А мне зачем?
— Сам знаешь, зачем.
— Все равно скоро я брошу, и вы ничего не сделаете.
— Тошнит, — вдруг сказал голос.
— А сейчас?
— Сейчас не тошнит, меньше тошнит.
— Теперь слушай внимательно, только не обижайся, такая уж у нас судьба — быть вместе, ничего здесь не поделаешь, — говорил тихо, но настойчиво Иванов, — говори мне подробно, слышишь, очень подробно, что ты сейчас будешь чувствовать, не обижайся и говори, это очень важно, так важно, как ты и представить себе не можешь, а я по секрету за это тебе потом скажу одну вещь, по большому секрету. О ней мне Болдин рассказал, то есть мы с тобой кое-что с нее поимеем.
— Какую вещь?
— Потом скажу, а сейчас прошу — внимательно следи за собой и говори.
— Хорошо.
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Гхххх, гх, хх, — голос издал тот мерзкий горловой звук, который бывает слышен в послеоперационных палатах и в реанимации и которым чаще мерзко кричат большие мужчины, и в этом звуке было что-то такое, что заставляло забыть обо всей окружающей жизни, встрепенуться, и затем почувствовать тошноту и холод и сразу за этим покой, от того, что вся эта мелкая жизнь вокруг сразу куда-то уходит и остается нечто гигантское, выраженное в этом звуке. Бывают же такие звуки!
Екатерина Ивановна вздрогнула, но не отошла от щели между дверью-стеной.
