— Так-так, — говорил Иванов, — то, что вы говорите, очень интересно. А он не говорил вам, не случается у него, этаких, — Иван Иванович задумался, — видений?
— Что?! — не выдержал директор, — да за кого вы нас здесь принимаете?! Мы же, черт возьми, не в психбольнице, у нас есть отдел кадров, наконец, — почему-то добавил он про отдел кадров. — Идите туда, проверяйте.
— Ну что вы обижаетесь, вы сами знаете, у нас такая работа, — парировал Иванов, — работа, работенка, работочка, — он стал выдумывать словечки, а директор с напряженным лицом ждал очередного нелепого вопроса.
— Значит, о видениях вы ничего не знаете?
— Нет, — твердо ответил директор.
— Так-так, — ну а в чем, собственно, его странности? Подумайте, подумайте, и все будет очень хорошо.
— Почему должно быть плохо? — думал директор, я же им ничего не сделал. Он сам себе напоминал мальчишку, которого какая-то шпана поймала в подъезде и просит двадцать копеек, а у него нет и ему страшно, что сейчас его будут бить. Что надо-то им? — думал он.
Неизвестно, что пронеслось в мозгу нашего директора, почти допрашиваемого троицей, но, видимо, что-то пронеслось, потому что он как бы застыл и неожиданно сказал:
— Майков ваш стеклянный человек. Это его так Веселовский назвал. И больше я вам ничего не скажу.
Иван Иванович внимательно посмотрел на директора и, видимо, убедившись в чем-то, сказал Ивану Геннадиевичу:
— Нам нужен Веселовский.
— И без Веселовского почти ясно, что подходит, — сказал Болдин.
— Ясно, но Веселовский нам все же нужен, — сказал Иванов.
После этих заключительных слов троица пошла прочь из пыльных старинных залов.
На улице их ждала черная машина. Они сели, и машина тотчас тронулась. Вслед ей долго смотрел директор.
— Подведем итоги, — сказал уже в машине Иван Геннадиевич, по большей части обращаясь к Ивану Ивановичу. — Что предварительно вы можете сказать об этом, как его?
— Майкове? — помог Иван Иванович.
— Да.
— Я думаю, что нам повезло, но нам многое еще нужно узнать. Главное, почему он стал писать эти картины. Какие причины заставили его писать. Может быть, это писание — простое подражание, и тогда нам нечего с ним терять время. А вот если нет, если за этим стоит что-то внутреннее, искреннее, тогда он нам может и подойти, ним нужен чистый, очень чистый эксперимент, не забывайте, какие надежды на нас возлагают.
— Я-то не забываю, смею вас заверить, — откликнулся Иван Геннадиевич. И снова неприятно поразило его впечатление: стена, снег, ботинок, кусты, зимнее небо. «Проклятая картина», — думал он.
