— Ох, — застонал он, — о-хо-хо…
— Что, Максим Давыдович? — поинтересовались наушники голосом Фигурнова.
— Ударился.
— A-а… Между прочим, я объяснял: следите за моментом выключения форсажа.
— Я слежу, — как можно бодрее отозвался Танин.
— Чего уж теперь, все кончилось. А где Широков, видите? Справа и ниже. Видите?
Нет, он ни черта не видел сначала, Танин. Небо и небо. Белесо-голубое, как застиранная майка. Но потом вдруг стало ясно, что внизу земля — он различал зелень травы, темные контуры лесов и изломанную нитку реки. И только теперь ему стало ясно, что взлетели и самолет находится довольно высоко, нельзя было разглядеть ни людей, ни машин, ничего мелкого. И он удивился, как быстро произошел взлет, чудовищно быстро, точно их с Фигурновым выстрелили из пушки.
— А мы не слишком высоко? — спросил Танин как бы самого себя, потому что не видел того, к кому обращался, только ларингофоны подрагивали на ошейничке, обхватившем горло. — Аринск-то где?
— Ну вот, опять вы все забыли, Максим Давыдович. Действуем до программе… Разворот, и идем со снижением на Аринск… Там вы снимаете…
Голос у Фигурнова был добрый, как у няньки. Даже убаюкивал немного. Ну да, подумал Танин, конечно, со снижением, и над городом оба самолета делают вираж, и я снимаю. Потом опять разворот, и, когда опять окажемся над городом, я снимаю опять. Мне разрешено снимать три раза.
Он поднял камеру, и сердце у него екнуло: неудобно. На земле казалось удобно, а тут нет. Вот если так, если откинуть голову до упора о вершину бронеспинки, ничего; но в сторону много не повернешься, только если Фигурнов поможет, повернет, как надо, самолет…
Танин возился, прилаживался, намертво привязанный ремнями, с двумя шлемами на голове, и в тот момент, когда резиновый ободок на визире камеры приник наконец к глазнице, вдруг увидел в прямоугольнике кадра самолет. Даже вздрогнул — так неожиданно это случилось. И улыбнулся — уже точно сам себе, не Фигурнову: так не видел Славкин самолет, а с аппаратом в руках — пожалуйста. Тоже, братцы, профессию имеем, не как-нибудь!
Долго держать камеру у глаз было утомительно, и он опустил ее на колени, но теперь уже взгляд не отрывался от невесомо скользящего в пространстве самолета с ярко-красными цифрами на фюзеляже «1» и «7». Виделся даже Широков под плексигласовым колпаком, словно бы слившийся с машиной, словно он был частью хищно удлиненного фюзеляжа с острым обтекателем впереди.
— Приготовиться!
