— Ой, — всплеснула руками старуха, — опомнись. И копейки не взяла еще. Вижу, тоже офицер, молоденький, да на день всего просится, чего ж не пустить, когда тебя, голубь, неделю видом не видать? Дом жилой дух любит.
Славка пролез в узкую щель между столом и лавкой, зачерпнул половником щей из чугунка и начал есть, громко прихлебывая. Потом потянулся за хлебом и, отрезая ломоть, спросил:
— Как это на день всего остановился? А форму за перегородкой развесил? Небось служить к нам приехал? Почему же на день?
— Сами тут служите, — насупившись, ответил Антон. Он все еще стоял у двери, не зная, как поступить.
— Ага, не служить… — Славка снова начал есть и вдруг определил: — Тогда ты шпион!
— Кто-о? — удивилась хозяйка.
— А что, натурально может быть и шпион. Агент иностранной державы. Бродит по окрестностям энского гарнизона, для маскировки втерся в доверие к киношникам. И форма старшего лейтенанта ВВС тоже для отвода глаз. Зовите-ка, бабуся, милицию! Будем исполнять свой гражданский долг.
— Ладно болтать-то. — Антон наконец решил, что зря стоит у притолоки, и шагнул за занавеску.
Делать в отгородке было нечего, и он снова вышел в горницу, быстрыми движениями причесал волосы, чтобы как-то занять себя, чтобы не выглядеть при летчике просящим, приниженным. Его почему-то обозлило, что мотоциклист аппетитно хлебает щи, хотя, по всему, должен был поужинать в летной столовой. И уже не по необходимости, а наперекор Славке решил, что останется ночевать, не отступится и без приглашения сядет за стол — бабка не обидится, а ушастый — черт с ним, главное, не поддаваться на его задиристые речи.
Лавка у стола была одна, пришлось сесть рядом с летчиком. Лучше бы напротив, чтобы виден был его большой лоб и колючие глаза. Но щи доели молча, и, лишь когда хозяйка разлила по стаканам молоко, Славка сказал, вздохнув:
— Ужасно охота поймать шпиона.
— Переводись в пограничники. Овчарку на помощь дадут.
— Не могу, рожден летать… Да я и не в государственном плане стараюсь. В личном! Потребовалось на неделю исчезнуть из общежития, и нате, снова рядом брат по оружию… И еще вот эта, — он показал в угол, на иконы, — мать-богородица, заступница России, следит, как бы я чего дурного не выкинул. Лихо было придумано: сидит себе человек в избе один, а все под контролем. Не греши!
— А что, действительно неплохо, — сказал Антон и, помолчав, прибавил: — Жажда одиночества, я читал, признак душевного нездоровья.
— Одиночества? Я не одиночества хочу, а уединения. Разница? И не грешить, а чтобы делать добро.
