— Человек выкопает себе берложку и сидит, — сказал он, уже лежа в постели, гася свет. — Сидит, а удача ждет его в другом месте. Ждет-пождет, да и перестанет. И не удача, может, а целое счастье.
Ася закинула его руку себе под голову, прижалась к груди.
— Дурашка… ну что ты со мною цапаешься? Разве я не желаю тебе удачи? Ты только подумай хорошенько, что с нею станешь делать, если найдешь. Ведь не мальчик уже… Я беспокоюсь, а ты… Вот дурашка!
Утром, садясь в машину, Травников решил, что по Асиному совету или по своему разумению с главным редактором надо действительно переговорить поскорее и быть готовым если не на отказ, вернее, на уговоры остаться, то на вполне резонный вопрос, кого он, Травников, рекомендует на свое место заведующего отделом науки — место, быть может, не исключительное, не в первых рядах редакционного начальства, но трудно с ходу заполнимое, ибо качества, которыми должен был обладать кандидат, — в этом Травников без всякого кокетства был абсолютно уверен — далеко выходили за рамки и без того довольно редких, шутливо кем-то сформулированных: молодой, длинноногий и политически грамотный; кандидату надо быть сведущим и в технике и в астрономии, сельском хозяйстве, медицине, строительстве и еще бог знает в чем, поскольку на долю отдела науки приходилось все, что отказывались признать своей тематикой другие отделы, — признать не как объект действий людей, фон, что ли, разного рода статей и заметок, а как их предмет, существо, где следовало отличать зенит от надира и домну от мартена. А всему этому вместе не учили ни в одном вузе, работники отделов науки таинственно, как шампиньоны в подземелье, вырастали в недрах редакций, переходили из одной в другую, исчезали с горизонта и снова появлялись и как нужные знания и умение умещались в нем самом, Травников и сам толком не понимал. Никто из его подчиненных на выдвижение не подходил, из других отделов на должность тоже вроде не зарились, и главный редактор вполне мог все поломать с переходом, отложить до лучшего времени, когда объявится надежный преемник Травникову.
Самое же главное, самое трудное, как оказалось, — это согласиться с мыслью, что можно вдруг взять и отдать кому-то папку с планами, пачку заготовленных впрок статей и ключи от сейфа — отдать и уже не считать своей комнату с тремя столами вдоль трех увешанных всякой всячиной стен — географическими картами, строгими предупреждениями секретариата о времени сдачи оригиналов в набор, картинками из «Юманите диманш» и польской «Панорамы», с продавленным креслом под окном, в которое обычно усаживали автора, чтобы поболтать с ним о погоде, о футболе и шахматах и лишь потом, как бы невзначай, сообщить, что статья оказалась велика и ее малость того, поджали… Нет, держало даже не это все, приросшее к тебе, ставшее вроде второй твоей оболочкой — в издательстве тоже будет комната, даже, наверное, свой, отдельный кабинет, и стол, и сейф, и авторы, — Травников вдруг понял, что готовится передвинуться на новое место, а произойти это должно совсем не так, как у спортсмена, ставшего чемпионом: тот занимает первую ступень пьедестала почета с ощущением права сильного, без сожаления о прежней, второй, и совсем уж теперь ненужной третьей ступеньке, с ощущением избранности своей, а он, Травников, никакой особой силы за собой не чувствовал, более того, внезапно определил, что если предоставить его делам в редакции идти, как они идут сейчас, то по тайному, строгому и абсолютно честному счету переход в издательство надо рассматривать не как выдвижение, не как рост в должности и окладе, а, в сущности, как бегство, обыкновенное бегство от краха, который ждет тебя, подстерегает, и ты уже не волен ничего изменить.
