Они стояли возле наспех сколоченного плотниками верстака, крутом все было завалено стружками, Юлия подхватила их в охапку, бросила, смеясь, снова подхватила, а он хмуро спросил: «А ты, что ли, не наследница?» Она то ли не захотела, то ли не успела ответить. Рядом возникла теща с ведром в руке, полным нарезанного для посадки картофеля, — шла мимо, но будто бы слышала их разговор, будто стояла все время рядом. «Рано ему о наследстве думать, — сказала, — пусть о себе лучше печется, журналист. С завода-то уйти легче легкого…»
Да, точно, он тогда только что перешел в редакцию, только еще включался в ритм новой, торопливой жизни, такой непохожей на размеренную тишину заводского КБ. Софья Петровна откровенно не одобряла его шага — в зрелых годах менять профессию ей казалось чуть ли не самоубийством, и Юлия знала это, сама-то она, прослышав о решении Травникова, сказала иначе: «Молодец». И тогда, в тот день, стоя среди пышных валов стружек, бросила вслед уходившей к огороду Софье Петровне: «Семейные отношения, мамочка, причастны к общественно-трудовой деятельности лишь в том случае, если носят отрицательный характер. Так повсеместно считается».
Юлия своей ученой фразой явно дразнила мать, как перед тем дразнила Травникова, но Софья Петровна сделала вид, что не поняла шутки, ей, видно, было важнее сейчас покрепче задеть зятя: «Ты, Юлия, свою философию оставь при себе. Пока у Жени именно работа носит отрицательный характер по отношению к семье». И пошла по тропке мимо тощих, недавно посаженных яблонь.
Софья Петровна до самой смерти сохранила недоверие к журналистским способностям Травникова, хотя он и быстро продвинулся, через три года уже заведовал отделом. Но дальше речь шла о таланте, а тогда она имела в виду житейское: сумеет ли ее зять прокормить Асю и малолетку Олю, даже не прокормить — это Софья Петровна могла взять и на себя, — а вот сможет ли он солидно выглядеть мужем и отцом, и опять же не в собственных глазах и не в ее, Софьи Петровны; тут, если бы требовалось, она и его и себя в два счета уговорила, а в глазах других; недаром всякий раз, когда Травников вспоминал тещу, из всех ее непререкаемо произнесенных фраз чаще других всплывало: «Ведите себя прилично». К какому идеалу вело это «прилично», она никогда не говорила, но принцип был, несомненно, освящен каким-то тщательно выверенным и обдуманным, известным только ей идеалом.
Вот и у Аси уже появился идеал, думал Травников, видя, как в немом для него рассказе сжимаются и разжимаются губы жены; вернее, идеальчик, потому что до матери ей еще далеко, но идеальчик есть — чтобы не замутнился родник устоявшейся их жизни, где любой день мог быть исчислен на месяц и даже на год вперед. И, не зная, что делать с явившимся ему открытием, Травников укорил вместе с женой себя: другие бы радовались перемене, а у нас — мировой вопрос.
