— Ты покажи его перво-наперво, Терентий Филиппыч, а уж по вещи я и на покупателя наткну. Может, и сам еще куплю.
— Тебе оно ни к чему.
— Как раз в самую пору. Не сегодня-завтра со всем семейством перебираюсь на новый лесоучасток, на Крутиху. Жить буду с тобой по соседству: это от Волчьих Выпасок километров двадцать. Самая охота. А свое ружьишко отдам сыну.
— Тьфу, язви их, — желчно плюнул Тереха и размашисто вытер бороду.
— Кого ты язвишь?
— Хозяев, кои лесом распоряжаются. Переведут начисто весь лес, чтобы их пятнало. Тьфу! Трави — не свое.
— Все делается по плану, Филиппыч, — без особой настойчивости возразил Свяжин, — это не нашего ума дело. Неси, говорю, ружье-то. Глядеть станем.
Тереха запросил две тысячи. Рядились около часа. Сердились, уговаривали друг друга, опять ругались. У Свяжина вислые татарские усы топорщились вверх, по задубевшему лицу багровые пятна ходили. Охотник, он знал толк в ружьях. Терехино ружье — невидаль: легкое, ловкое, к плечу ложится само. Душа кипит у Ильи Васильевича — таких вещей из рук не выпускают.
Наконец сходили в буерак за станцией, испробовали бой ружья. Свяжин не промахнулся: в искры расхлестал две пустые бутылки влет и изрешетил донышко консервной банки за пятьдесят полусаженных отмеренных Терехой шагов: кучно било ружье.
Срядились за тысячу восемьсот. Оба остались довольны. Вечером вина выпили. Захмелевший Илья Свяжин гладил стволы ружья, украшенные узорами серебряной чеканки, и отливавший туманным блеском приклад, зачем-то ободранный с правой стороны.
— А это к чему ты испортил? — допытывался Свяжин, постукивая сухим козонком по прикладу… — Сдается, рисунок тут был какой-то.
— Выдумаешь ты, Илюха, рисунок. Рисунок по стволам положен. А тут ребятенки шилом напакостили, пришлось зачистить.
Хоть и долго колдовал над ружьем Злыдень, чтобы уничтожить на дереве выжженного косоглазого зайца, но до конца так и не вытравил его. Да и к чему уж это сейчас.
Выпили еще. Тереха локтем прижимал деньги к сердцу и, вконец подобревший, даже заикнулся насчет надежного человека, но будто кто-то сурово шикнул в ухо ему — и умолк Злыдень. Полез к порогу спать. От кровати отказался — на полу привольней.
Утром — был воскресный день — Тереха ушел на базар и слонялся там возле торговых рядов, около возов, приглядывался к людям, разговор затевал, наконец зашел в чайную, где с утра уже стоял дым коромыслом. Он заказал себе обед и стакан вина.
Рядом с ним сидели изрядно навеселе трое шабашников. Разговор между ними был громкий. Согласия — никакого. Старший, которого двое помоложе называли Батей, большеголовый мужчина, лет пятидесяти, с красным распаренным лицом и синим надавышем поперек носа от дужки очков, пристукивал по столу землистым кулаком и громко повторял:
